— Герасим, а почему Ксенофонта не берут в армию, не знаешь?
— Знаю. Плоскостопие. — Герасимов, вздохнул, от пыли закашлялся.
Агаев спросил:
— А ты чего так повязалась, Шинкарь, простудиться боишься?
— Пыль, Ага-али.
— Хо, пыль! Подумаешь. У нас в Баку такая пыль — по улице не пройти. С ракушечником. А повязываются только старухи. Ты не старуха?
— Нет, — улыбнулась Ксюша, — просто голос может сесть, а вечером концерт.
— Конце-ерт, — подал голос Лукьянов, — концерт теперь нам только снится.
Агаев кивнул на окно, там кипела серая темь.
— Вот концерт — всем концертам концерт.
Герасимов пессимистически глядел на футляр и сокрушался:
— Погиб мой баян. Клапана западут, мехи не растянешь, все пылью забило.
— Ты из Баку? — спросил у Агаева Берзин.
— Ага. Только давно уже. Я… в общем, уехал, — неопределенно ответил тот.
— Правда, что там где-то поблизости могила Стеньки Разина?
— Не знаю, — повел плечами Агаев.
— Сказки это, — сказал Лукьянов. — Ничего не доказано.
— Может, и сказки.
Ага-али не стал спорить, хотя сам был уверен, что могила Стеньки должна быть обязательно в Азербайджане.
Смолкли. И тут многие, пожалуй, впервые в жизни услышали, как у человека стучат зубы. Маринка Рябчикова, прижавшись затылком к стеклу, обхватив руками колени, дрожала знобкой дрожью. Забыв про пыль, она широко раскрывала рот, чтобы зубы не так сильно стучали, но челюсти непроизвольно соединялись — и зубы все равно стучали, стучали без конца.
— Бедная, что ты?
Агаев сел рядом с Маринкой, обнял, положив ее голову к себе на плечо.
— Что ты? Успокойся. Ты, слушай, что, простудилась? Хочешь, свитер дам?
Маринка слова не могла выговорить и сделала рукой: не надо.
За окнами мело нещадно.
У Алиташовой на голове наволочка. Эльга берегла прическу. Наволочка запылилась, была похожа на колпак скафандра.
— Святополка разбудите, — жалобно и со злостью процедил Герасим.
Герасим, человек по характеру мягкий, безобидный и послушный, особенно на глазах у начальства, — заметно терял самообладание.
— Хвастун окаянный! Пошто трепался?
Он с презрением глядел на спину шофера, подбирал слова поувесистей.
— Когда ветер начал подниматься, не мог ты, черт полосатый, подумать глупой башкой, чтобы вернуться? Знаток. Растяпа. Все на авось. Дрова везешь, что ли? Люди ведь. Теперь что?!
Святополк уже не огрызался. Лил слезы, мужичьи трудные слезы. В короткие мгновенья мелькнула в памяти вся жизнь: обрывки мальчишеских лет, старообрядческая церквушка в заречном сельце под Вологдой, щуплый, чесоточный отец-попик, ютившийся с семьей в прицерковной избенке. Убогий, сонливый родитель сдуру-спьяну нарек сына увесистым, как пудовая гиря, именем и накаркал: богом тебе, Святополк, суждено вечное странствие и изгнание.
Сиротство. Угрюмо жил — дикарем стал. А однажды, с этого все и началось, залез в ларек, украл коробку помадки. Украл и горько полакомился. Поймали. Сбежал. На лесосплав подался. Пошла беда тянуть беду. На пароходе буфет обчистил и опять угодил за решетку. Сидеть не давали — трудись. Лес вали. План не вырубишь — на пень. А мороз. Одежонка — фуфайка стеганая, вата повылазила, на голове колпак шерстяной, солдатский; час посидишь, два посидишь на том пне — взвоешь, хочешь не хочешь, а план проклятый отгрохаешь.
Тут война кончилась, амнистия вышла. Надо освобождать, а он без адреса. Выдумал какую-то тетку в Костроме на улице Льва Толстого. Номер дома для аккуратности указал. Поехал. Клянчил по вагонам: подайте невинно пострадавшему. На подачках не издох, добрался. Только не было в Костроме ни тетки, ни улицы Льва Толстого (он Льва Толстого на лесовале знал, конвоира этим именем дразнили). И в Костроме голодуха такая же костлявая, хошь не хошь — работать надо.
К моторам тянуло. При МТС подучился, за баранку сел. И уж вроде складывалось, а тут на тебе — в драку ввязался. Убить не убил — покалечил, но срока не миновать. Беги! А куда бежать-то? Бросил в кузов три канистры бензину, завел мотор и гнал наугад уворованную машину, пока горючего хватило… Хорошо поставлено в России сыскное дело! Как ни путал следы, как ни ладился под вольного советского трудягу — нанюхали. Вот тебе и Кустанай — край света, бегай на все стороны — только на волков наткнешься. Наткнулся. Только не на волков… Добавили срок. Насиделся. Пока не началась целинная страда. В шоферах нехватка, а машин — не счесть. С ограничениями отпустили. Доверили катафалк. На нем и жмуриков возил, и хлеборобов на дальние станы, где трактора ломали уже целине корку. Теперь к артистам нарядили. Вот где и влип, в бога мать и артистов, и степь, и беглого попика, насулившего скитанья и ссылки.