Полутьма, вздрагивающие отсветы ламп играли на ее лице скудными бликами, усиливали впечатление от ее сымпровизированного этюда.
Эльга меняет ритм, бубен трепещет в ее руке.
Эльгу несколько раз вызывали, и она исполнила производственные частушки на «бис».
«Побег Шванди» начинался с песни: «Эх ты, ше-ельма, эх, девчо-онка, что ж непра-вдаю живе-ешь». Швандя и два вооруженных конвоира рассаживаются кто на чем. Швандя — посредине на пеньке, достает кисет, свертывает козью ножку.
Зритель с первого ряда, желая услужить, подскакивает к сцене, упреждает матроса, достает свои спички, чиркает и тянется к Шванде с огоньком, дает прикурить. Герасим Герасимов, будто так и должно быть, прикуривает, благодарит парня: «Спасибо, братан». «Братан», счастливый и гордый, садится на свое место, сцена продолжается, зал в восторге.
Во время драки Шванди с конвоирами из зала, как болельщики на стадионе, орали:
— Подывысь, Швандя, сзади фараон, дай ему сапогом снизу!
— Ку-уда ты целишься, подлюка? Он же безоружный, справился?
Кто-то третий — в спор:
— Без суда не расстреляют, самого — к стенке.
И когда Швандя одолел конвоира, стоял такой стон ликования, что последние слова отрывка уже никто не слышал, Швандя уходил со сцены под крики:
— Давай еще раз все сначала!
В зале царила безмятежная радость. Мгновенье, за которым актер пойдет хоть на край света.
Когда окончилась сцена из «Женитьбы Белугина» (Красновидов — Шинкарева), зал аплодировал — звенело в ушах, слышалось:
— Еще!
— Мало!
— Шесть рублей платили, давай на все шесть!
И не знали они, что истраченные шесть рублей шли не артистам в карман, а в казну совхоза.
Серая дерюжка занавеса с небесными звездами задернулась, аплодисменты, как по команде, оборвались, и в зале воцарилась мертвая тишина, оглушившая актеров своей неожиданностью.
Брякнула дверная щеколда, распахнулись двери, народ выходил из зала, выходил молчаливо, как из церкви. Топтался возле клуба и не расходился.
А за кулисами в этот момент актеры лежали в лежку от усталости. Вот когда силы их сдали напрочь. Спать. Прямо здесь, на узлах, на полу завалиться и спать.
Тихо, крадучись, блаженно преобразившийся возник Святополк. Глаза его смятенно бегали по лицам актеров. Сложив на груди ладони, он боязливо озирнулся и, присев на корточки, взволнованно, почти без голоса, обратился ко всем:
— Да что же это? Думал, вы… Думал, обыкновенный цирк. Шарики, фокусы. А вы…
Он взял лицо свое в горсть и так, из горсти, и говорил:
— Окаянный буду, стоял в дверях — башкой в косяк — аж замерзло все во мне. Обидел я вас, братцы. Что же мне теперь делать-то? Хотите, на руках перенесу всех вас до автобуса? Только простите. — Виновато подобрался к лежащему на тюке Красновидову. — Ударь меня, Олег Борисович. Идол я мохнатый.
— Хорошо, хорошо, — сказал Красновидов. — Сейчас мы чуть отдохнем, придем в себя — и надо будет укладывать вещи.
— Уложу, уложу! Все как есть соберу, перенесу, упакую в лучшем виде, коробки на низ, тючки наверх. Банку эту…
— Банку я сам, — улыбнулся Олег Борисович, — это грим.
— Грим, — восхищенно произнес Святополк, — грим. Что ж, грим, пожалуй, я… Грим — это что?
— Краски.
— Во как! Я ж ведь до этого только цирк видел. На базаре в Костроме, а чтоб артистов…
— Хорошо, хорошо…
Пришел за кулисы парторг, которого все здешние называли Митричем, вытирая цветастым платком потную шею, крикнул куда-то в темноту:
— Труханов, в столовку! И чтобы там всё… Понял? Мигом.
— Есть! — отозвался Труханов.
— Они теперь, — с трудом подбирая слова, говорил Митрич, — родным письма напишут. Шутка сказать: были в театре! Заряд. До конца уборочной вспоминать будут. Тоска — это ведь, товарищ Красновидов, обстоятельство такое… Ручаюсь, план с лихвой дадут, честное слово. А теперь уважьте целинников, отужинайте с нами. Ночлег для вас готов, так что…