Красновидов только теперь вспомнил, что мысль написать пьесу родилась именно в тот вечер. Теперь он должен припомнить все мельчайшие подробности, воспроизвести трудную фронтовую жизнь Веры Тимофеевны, его самого, товарищей по оружию.
Олег Борисович брел по притихшей от начинающегося зноя степной целине. Неумолчно, однообразно и успокаивающе щебетали быстрокрылые пичужки, а высоко в розовато-голубом небе царственно-вольно парили два орла.
Далеко у самого горизонта тарахтел трактор, черным жучком полз по степи, вспарывая ей пересохшую жесткую кожу. Тарахтел трактор-жучок на горизонте: та-та-та-та-та, — и серовато-желтая степь, подернутая маревом, казалось, чадила.
И вставали перед ним миражи, сначала далекие, расплывчатые. Приближаясь, они явственней вырисовывались, становились узнаваемыми, реальными.
Та-та-та-та-та…
Пулемет!
И зной обернулся вдруг леденящим сердце ознобом, а степь взрывалась уже не плугом, а фугасами, и летали в небе не орлы, а двухмоторные стервятники.
Он не мог уже установить ту грань, когда кончался факт и начинался вымысел пьесы, что было правдой, что — плодом его фантазии, и то и другое для него стало сейчас одинаково живым и одинаково волнующим.
Взрыв.
Падают, не добежав до окопа, люди, и кипят на ржавой сухой траве красные дымящиеся цветы. И звенит уже степь не птичьим щебетом, а свистом мин, осколков, шрапнели.
Лейтенант Красновидов возвращался из разведки, спешил доставить в штаб с трудом добытые сведения, но внезапное контрнаступление противника сбило его с пути. Сейчас только бы добежать до леса. Проклятый пулемет! Строчит откуда-то беспрестанно, рассчитанно короткими очередями. Еще сто метров… Из соснового бора тянет уже разогретой солнцем смолой… Добежал, спасся. Что-то скребнуло по спине. Он дотронулся до поясницы, и рука тут же омылась кровью. Досада какая, у самого леса… Надо было ползком, ползком… Поторопился… Ух, как саднит. Прилечь бы… И скорее дальше, в штабе ждут.
Преодолевая путаницу мыслей, лейтенант открыл глаза. Принудил себя вспомнить, как все произошло? Когда он потерял сознание, кто его подобрал и приволок в этот подвал? Темно. Лишь откуда-то сверху сквозь щель просачивался свет. Воняло сыростью и квашеной капустой. Он заставил себя приподняться, но в пояснице хрустнуло, сломило его пополам. Гимнастерка, затвердев от крови, невыносимо давила, точно с другого плеча.
По хате ходили. Гадко ругаясь, немец кому-то угрожал расстрелом. Ему отвечал женский голос. Красновидов прислушался. На отличном немецком языке женщина сказала: «Найн, найн, герр Флейшер, хир зинд кейне руссе» («Нет, нет, господин Флейшер, здесь нет русских»).
Топот, еще голоса, и все стихло. Женщина спускалась в подвал.
— Вылезай!
С трудом вытащила его из-под пола, усадила за стол, пристально и с интересом разглядывала. У нее измученное лицо, на вид лет тридцать, прядь волос выбивается из-под косынки, на губах потаенная улыбка — то назревает, то прячется в уголках рта.
Диалог Искры и лейтенанта Кучерова из первого акта:
«— За тобой сейчас придет бричка.
— Зачем? Куда?
— Не спрашивай. Оружие, документы, орден — все это получишь в Протвине у Бойкого. Запомнил?
У дверей стукнули два раза, потом еще раз.
— Ну, поправляйся».
Трактор перестал тарахтеть. Тишина.
Конечно, сейчас Красновидов был убежден: не встреться он с актрисой, в которой увидел почти фотографическое сходство с прототипом героини, пьеса лежала бы у него в столе до бесконечности. Шинкаревой надо давать роль и начинать работу.
Вспомнилось письмо Лежнева:
«Героине предстоит играть два возраста, по авторскому замыслу — разрыв в пятнадцать лет. Подумай, как это осуществить одной актрисе».
Прав старик. А что, если поделить роль пополам? Первую половину играет Шинкарева, а вторую — актриса постарше. Кто? Надо посоветоваться с Ксюшей.
Кому, какому актеру послужит моделью для будущего образа он — участник событий, названный в пьесе Максимом Кучеровым?
Он думал о Флейшере: эту роль надо сделать крупно, нестандартно, Флейшер гибок, умен, тонко и цепко схватывает тайные мысли людей. Виктор Валдаев, вот кто создаст Флейшера!
Красновидов почувствовал, что устал от двойного напряжения: создания пьесы и неостываемого мучительного воспоминания военного прошлого.
Процесс рождения художественного образа неисповедим, а любая попытка рассказать словами или описать его обречена на неуспех. А если даже это кому и удается, то самому процессу будет нанесен ущерб, ибо расшифрованный образ сразу лишится таинства, магической своей неуловимости. Художественный образ, в сущности, защищен от постороннего вмешательства, что и создает вечную тайну его происхождения и неиссякаемой притягательности.