Все выходят, свет выключается, двери закрываются на замок и включается сигнализация, поскольку недавно ребят ограбили. Все садятся в выгнанный автомобиль и, намеренно оставляя нас с Лерой вдвоем, уезжают, маша нам руками. Через мгновение мы уже бредем по центральным улицам, попутно разговаривая. Я прошу Леру рассказать что-нибудь о себе.
— Я работаю в местной крупной компании, занимающейся продажей бытовой электроники и техники. Работаю там уже несколько лет, и у меня есть определенные перспективы.
— Интересно, — высказываю я. — А что тебя заставило сейчас остаться наедине со мной и пойти гулять посреди ночи?
— Слушай, да ничего, я особо никого не боюсь. Просто так получилось. Расскажи лучше о себе, я так понимаю, ты из Москвы?
— А это, я так понимаю, для здешних мест что-то принципиально важное. Все всегда хотят узнать отсюда я или не отсюда. Да, я из Москвы, в определенном смысле, и здесь по работе.
Дальше наше общение приобретает более интимный характер, потому что мы сворачиваем с главной улицы и бредем теперь уже по переулку. Лера берет меня под руку и всю дорогу рассказывает о том, какие у нее проблемы в семье и личной жизни, как ее бросали парни, какие у нее сложности с родителями и что не стало отца.
Я внимательно слушаю ее, но моя погруженность в разговор не позволяет мне хоть как-то ослабить мою потенцию.
Зайдя уже достаточно далеко вглубь города, Лера, держа меня под руку, вдруг останавливается и обнимает меня, да так, словно жизненно нуждается в этом. Она стоит на ступеньку выше меня и обнимает меня за пояс. Я же в свою очередь обнимаю ее за плечи. Тут она отстраняется и медленно поднимает на меня глаза. Как-то так происходит, что мы начинаем целоваться, я хватаю ее руками за все части тела и продолжаю активно и страстно целовать. Она нисколько не стесняется и не противится. Так продолжается несколько минут, пока я уже не могу держать себя в руках. Я отстраняюсь и говорю:
— Ну что, не хочешь ко мне?
Как ни странно, Лера принимает вид святой монахини и говорит мне, что не хочет никуда ехать, а хочет, чтобы мы еще погуляли и пообщались. Я, уже понимая весь проигрыш ситуации, отвечаю:
— Лер, слушай. Я очень устал, завтра рано вставать. Я бы сейчас с радостью сорвался к кому-нибудь домой. Но гулять конкретно сейчас вообще не вариант. Ну что скажешь?
После моего нежелания идти у нее на поводу, нам удается еще несколько раз поцеловаться, но Лера вызывает такси. В ожидании его мы закуриваем по сигарете, все это время многозначительно молчим.
Через мгновения автомобиль высаживает меня первого, и я машу вслед уезжающей идеалистке. Завалявшаяся в кармане сигарета в несколько приемов истлевает, дальше я поднимаюсь на свой этаж, вваливаюсь в квартиру, сбрасываю шмотье и ныряю в свой ночной аквариум.
Следующее утро в этом городе двадцатого века не приносит мне желаемого облегчения. Все происходит в лучших традициях последствий алкогольного опьянения. Борьба с будильником тяжелой рукой, чугунная голова, привкус канализационных помоев во рту и, конечно же, неумолимое чувство раскаяния и клятва себе в том, что «никогда впредь», вперемешку с контрастным душем.
Самое интересное, что после двадцати лет жизни, после приведения себя физически в порядок, после таких историй меня тут же одолевают приступы опостылевшей непроходимой апатии и уныния, связанные с никуда не девающимся, разъедающим твою душу и сжирающим тебя с потрохами чувством пустоты жизни во всех ее проявлениях. Каждый раз мне хочется выйти в окно, и каждый раз я терпеливо нахожу причину этого не делать. Зеркало в прихожей сообщает мне, что у меня появился клок седины над кадыком. Я неудовлетворительно почесываю это место. Все, что нас не убивает, делает седее. Спасибо, Фридрих Вильгельм, так, кажется, будет точнее.
Но забавно иное: я потратил уйму времени, чтобы постичь цинизм, сейчас же мне оставалось предстоящую часть жизни истратить на постижение такого искусства как «быть счастливым». И это, пожалуй, самый сложный урок, который мне предстоит усвоить. Все люди страдают, но каждый страдает по-своему. И все всегда будут сожалеть о не идеальности прошлого.
Писать циничные строки… что может быть скучнее в начале двадцатых годов? Но я понимаю, понял теперь, что цинизм никогда не выйдет из узкой моды, пока на планете будут существовать безответственные и глупые люди. А что? К тому же эпистолярный жанр располагает к этой злой новой искренности.
Отмерив стакан овсянки быстрого приготовления, которую я начал есть в связи с проблемами пищеварения, возникшими у меня по причине моего попустительски-наплевательского отношения к культуре приема пищи ввиду вышесказанного, я засыпаю ее в кипящую воду и сажусь дочитывать Уэльбека. Последние главы книги в моем текущем состоянии не поддаются. Я в который раз пробегаю глазами по абзацу, но (как это часто бывает, когда ты чем-то одержим в момент) мои мысли находятся далеко от моей съемной квартиры. Я делаю усилие, преодолевая абзац, и захлопываю книгу, завернув уголок страницы.