Ему вдруг стало чуть ли не до слез обидно. Какое право имел Забродов или кто бы то ни было делать из него дурака? Из него, боевого офицера, прошедшего огонь и воду! Почему из-за чьих-то дурацких шуток он три дня ходил сам не свой, отправил жену и ребенка к черту на рога, в Калугу, которую они обе терпеть не могут? Почему, черт возьми, из-за чьего-то гипертрофированного чувства юмора он напился с утра пораньше и сломал одну из двух оставшихся от свадебного набора рюмок?
- По кочану, - ответил он на свой вопрос и пошел выбрасывать сломанную рюмку в мусорное ведро. Оказалось, что он вдобавок еще и порезал себе ладонь, запачкав кровью светлые спортивные шаровары, в которых ходил дома.
Это добило его окончательно. Аверкин повалился в кресло и некоторое время сидел неподвижно, тупо уставившись в противоположную стену. Потом он встал, полез в платяной шкаф и выкопал из-под стопки полотенец старенький "вальтер". Вхолостую пощелкав курком, Аверкин сунул пистолет на место: все-таки он был недостаточно пьян для того, чтобы выяснять отношения с Забродовым при помощи пушки девятимиллиметрового калибра.
Посмотрев на часы, он понял, что пора отправляться. Аверкин повесил на плечо потертую кожаную сумку, бросил в нее пустую коробку из-под обуви, чтобы спектакль был реалистичным до конца, проверил в кармане сигареты и вышел из дома, так ахнув дверью, что по всем этажам его двенадцатиэтажного дома прокатилось гулкое эхо, похожее на отголосок пушечного выстрела.
***
- Ну как? - спросил Чек, когда Баландин, припадая на больную ногу, вернулся за столик в пельменной.
Баландин ногой отодвинул легкий пластиковый стул и боком подсел к столу. Руки он держал в глубоких карманах удлиненной матерчатой куртки, приобретенной утром в магазине спорттоваров. Из-под куртки виднелись новенькие голубые джинсы и серая майка. В сочетании с белоснежными, по моде прошлого десятилетия, кроссовками этот наряд придавал Баландину вид несколько мрачноватого легкоатлета, ушедшего на тренерскую работу. Держался Баландин легко и свободно, как будто простреленное и кое-как забинтованное плечо не причиняло ему ни малейшего беспокойства. Глядя на него, Чек с содроганием припомнил один из эпизодов минувшей ночи, когда полумертвый от потери крови, усталости и болевого шока Баландин заставил его снять повязку, помочиться на нее и снова наложить вонючий бинт на рану. "Дурак ты, сява, - сказал он Чеку в ответ на его слабый протест. - Это же самое что ни на есть верное средство. Вот увидишь, заживет, как на собаке. Если бы не это дело, я бы уже десять раз сгнил.
Руки мои видал? Этим и лечился. Так что не сомневайся, сява, поливай..."
"Это не человек, - подумал Чек, с трудом прожевывая столовские пельмени. - Это какой-то оживший моток колючей проволоки. Потерял черт знает сколько крови, и при этом пьет водку, как воду из-под крана, и держится, как генерал на параде. Интересно, что он станет делать, когда достанет Рогозина? Наверное, рассыплется в пыль и развеется по ветру..."
Баландин вынул из кармана похожую на ухват левую руку, ловко подцепил со стола бутылку, до половины наполнил стаканы и не чокаясь, без тоста опрокинул свою порцию в черный тоннель глотки.
- Как? - переспросил он, подцепляя своим ухватом кусок хлеба и поочередно поднося его сначала к левой, потом к правой ноздре. - Нормально, сява. На двадцать косарей этот фрайер раскололся.
- Не густо, - сказал Чек, стараясь не смотреть на его руку и вертя в пальцах граненый стакан. - Но я, признаться, и на это не рассчитывал.
- Я тоже, - кивнул Баландин, забрасывая обнюханную корочку в рот и принимаясь хищно, с аппетитом жевать. На его скулах заплясали желваки. - Я, признаться, думал, что все эти компьютеры, компакт-диски и пароли - чистое киношное фуфло. Как можно отдавать деньги - большие деньги! - за то, что даже нельзя взять в руки? Да чего там в руки - на это и поглядеть-то нельзя! А оказывается, этим тоже можно торговать. Нет, сява, если так пойдет и дальше, ты у меня человеком станешь.
- Я и так человек, - устало сказал Чек уже, наверное, в сотый раз. - И зовут меня Чеком.
- Тебя зовут сявой, - грубо отрезал Баландин, - и будут так звать, пока я не решу, что хватит... А пельмешки хороши! У дяди такими не угощали.
Чек поморщился. Пельмени, которые так нахваливал Баландин, на вкус напоминали дерьмо с перцем.
- Погоди, сява, - продолжал Баландин, ловко орудуя вилкой, - мы с тобой еще гульнем! Вот разберемся с нашим Юриком, и на все оставшиеся бабки загуляем так, что чертям тошно станет. А пока придется потерпеть. До такого туза добраться больших бабок стоит... Кстати, о бабках. Что мы этому фрайеру, Аверкину твоему, взамен бабок отдадим?
Чек вздрогнул - об этом он как-то не подумал. Присутствие Баландина спутало ему все карты, и он напрочь позабыл, что речь идет не об ограблении, а о торговой сделке.
- Ч-ч-черт, - сказал он. - Диск-то у меня в машине! А ты серьезно хочешь отдать ему этот диск?
Баландин склонил голову к плечу и с любопытством посмотрел на него.
- А ты чего хочешь? - спросил он. - Замочить его, что ли, за двадцать косарей? Нет, в лагере, конечно, за пачку чая могут на пику посадить, ну так то в лагере, а на воле дело другое. Мочить, сява, надо, когда другого выхода нет.
- Как старуху, - негромко подсказал Чек.
- Ну чего ты привязался ко мне с этой старухой? - миролюбиво прохрипел Баландин. - Я же говорю, несчастный случай... И вот, что, сява: ты меня не подкусывай, не люблю. И слинять не пытайся, все равно не получится. Я тебя и мертвый не выпущу, пока ты мне нужен будешь. Да ты не зыркай, не зыркай глазенками-то! Думаешь, петушится волчина лагерный, перья распускает? Вот тебе, - он сделал неприличный жест, - перья. Как ты думаешь, почему тебя старуха ночью на кухне замела?
Чек пожал плечами и выпил свою водку.
- Половица скрипнула, - сказал он неохотно.
- Хрен тебе - половица! Да эта старая коза так храпела, что над ней можно было из пушек палить. Почуяла она тебя, понял? Во сне почуяла, что ты к ее добру лапы тянешь. Без этого чутья в лагере каюк.
- А при чем тут лагерь?
- А при том, что я против этой бабки такой же сява, как ты против меня. Я, к примеру, просидел на одиннадцать лет больше, чем ты, а она - на четырнадцать больше, чем я. Слыхал про пятьдесят восьмую статью? Это я к тому, чтобы ты не мечтал меня кинуть. Не, выйдет, сява. Почую. Почую и замочу без всякой воспитательной работы. Это ты усвой... Чек. Так что делать будем?
- Надо идти за машиной, - вздохнул Чек.
- Заметут, - с сомнением отозвался Баландин. - Ты где ее бросил?
- На стоянке, - пожав плечами, ответил Чек. - На охраняемой.
- Ну и дурак, - заметил Баландин. - Считай, что ее уже вычислили и пасут - либо менты, либо твои сослуживцы.
- Сам дурак, - огрызнулся Чек. - Что же, я на улице ее должен был оставить? Да там одной аппаратуры тысяч на десять, не говоря о самой машине...
- Я ведь тебе уже сказал: забудь ты про свою машину. Она у тебя, как флаг революции - за версту видать. А вот аппаратура - это, брат, да. Толкнуть ее можно?
- За четверть цены, - сказал Чек, - да и то... И потом, она нам еще может пригодиться. Или ты надеешься встретить Рогозина возле пивного ларька?
- Ладно, - согласился Баландин, - айда за твоими игрушками. Ты пойдешь к машине, а я прикрою и, если что, попробую тебя отбить.
Чек нахмурился, обдумывая это предложение. Предложение никуда не годилось, и он прямо сказал об этом Баландину. Хромой волк немного обиделся и поинтересовался, что может предложить взамен его высокообразованный подельник. Чек на мгновение прикрыл глаза, чтобы не видеть убогого интерьера пельменной и волчьей физиономии Баландина, и постарался оживить в себе Чека одиннадцатилетней давности - веселого хулигана, выдумщика и затейника. Тот, стародавний, Чек немедленно откликнулся и подал дельную мысль.
- Слушай сюда, - сказал Чек Баландину. - Сделаем так... Примерно через сорок минут они остановились на углу улицы, откуда был хорошо виден залитый асфальтом и огороженный проволочной сеткой пустырь, на котором располагалась платная стоянка. Ворота стоянки по случаю дневного оживления были открыты настежь, и через них то и дело въезжали и выезжали автомобили. Чек издали увидел, как сверкает на солнце ярко-красная крыша его "хонды", и у него защемило сердце. "Хонда" была частью его прежней жизни, в которой все было просто, понятно и доступно.