Но это еще не все. Теперь возникает вопрос о языковых средствах выражения полученных результатов. Если просто сказать, что коммунизм не уничтожает социальное неравенство людей, а лишь меняет его форму и в тенденции усиливает сравнительно с прошлыми обществами (в относительных, а порой – и в абсолютных величинах), то это не произведет особого впечатления. Без множества таблиц, графиков, цитат, имен и прочих аксессуаров науки это не будет звучать убедительно. А что может компенсировать отсутствие этих аксессуаров науки и дать вашим мыслям силу убедительности? Только особая литературная форма вашего языка, особый тип образности, вообще – какой-то нестандартный тип литературы. Литература, о которой специалисты-литературоведы имели бы формальное и моральное право сказать: это – вовсе и не литература. Пусть говорят! Дело разве в них? Раз стоит конкретная задача высказать результаты ваших размышлений и добиться того, чтобы хотя бы кто-нибудь вам поверил, так стоит ли думать о том, что скажут профессиональные писатели и профессиональные литературоведы. Тем более их кислые физиономии вы можете предвидеть заранее – тоже, между прочим, этими методами исследования, о которых я говорил.
На тему о языковых средствах научного стиля мышления можно говорить много – вопрос в высшей степени интересный. Я ограничусь лишь краткими замечаниями. Я как специалист и как наблюдательный человек знаю, что жизнь идет по законам социальной комбинаторики, что в современном массовом обществе в изобилии производятся мысли, слова, фразы, поступки, вещи и т.п., которые распределяются между людьми по социальным правилам и законам вероятности, а не по неким «законам человеческой правды», которыми в свое время руководствовались писатели – «инженеры человеческих душ». Потому не играет роли, в каких штанах ходят персонажи, какого они роста, какого цвета у них глаза. Безразлично, кому приписать ту или иную мысль, которую вам хочется сообщить читателю. Лишь бы она была высказана. Поэтому я почти полностью опускал всякого рода описания, прибегая к ним лишь в тех случаях, когда они несли смысловую нагрузку. Поэтому я разрешал своим умным персонажам высказывать банальности и глупости, а глупым – глубокомысленные суждения.
Возьмем, далее, такой литературный прием, как гротеск, и его отношение к реальности. Позвольте рассказать вам по сему поводу маленькую притчу. Было замечено, что железнодорожные составы с цистернами нефти доходят до некоторой станции, где из цистерн нефть перекачивают в цистерны другого железнодорожного состава, и далее нефть следует в новом составе. В чем дело? Уверяю вас, никакая фантазия не способна выдумать то, что изобрела здесь самая обычная, серая, лишенная всякого воображения советская действительность. Оказывается, нефть перекачивали для того, чтобы сократить средний пробег вагонов! Я таких случаев мог бы вам привести тысячи – из них состоит вся обычная жизнь Советского Союза. Когда я очень малую долю таких случаев описал в своих книгах, на Западе это восприняли как сильный гротеск. Но советские читатели, с которыми мне приходилось встречаться, ничего гротескною в этом не увидели. Одни увидели в этом клевету, другие – правду. Но никто не упомянул даже слово «гротеск». Человеческая жизнь на самом деле изощреннее, богаче и страшнее любой литературной фантазии. Мне кажется, тут действует закон, о котором хочу сказать в нескольких словах. Если описать реальную жизнь, например, Советского Союза абсолютно точно и полно, западный читатель (да и советский тоже, пожалуй) просто не поверит в правдивость такой картины, настолько она будет ужасающе нелепой, жестокой, тоскливой, омерзительной. Если писатель хочет, чтобы читатели поверили в правдивость его описаний, он инстинктивно или сознательно стремится не просто к правде, но к правде в рамках эстетического восприятия. Но всякий эстетизм идет так или иначе в ущерб истине, причем – в сторону приукрашивания действительности.