— Раньше… знал, но не понимал, точнее, не чувствовал.
«Однако ж все это прекрасно, — думал Максим. — Но с какой стати ему провожать меня?»
Они не заметили, как очутились на проспекте. Здесь было много света. Мимо неслись машины. Было слышно, как, миновав подъем, водители переключают скорость и стремительно уносятся в искрящуюся мглу вечернего города.
— Ну что ж, видимо, по домам?
Максим машинально соглашался.
Странный человек этот Гречушкин. И складный рассказ о своем детстве, и вот эти рабочие, рядом с которыми он готов простоять полдня, давать советы, а то и попросту лезть на крышу, чтобы там вместе цеплять размочаленный трос, раскуривать удушливые сигареты, ругать несообразительного крановщика. Сколько они работают вместе? Два года, нет, больше, два с половиной. Гречушкин ни разу не вернулся из командировки без опоздания.
«Вы уж извините, крайность исключительная», — ронял Гречушкин, и на столе Максима уже топорщилась стертая вконец командировка и мусорный ворох всевозможных квитанций и билетов. Говорил Гречушкин обиженным тоном. Он и в самом деле никак не мог понять, почему люди сомневаются, если у него, у Гречушкина, такого сомнения нет и в помине.
«Старика встретил, — улыбается Гречушкин. — Ах какой старик!»
Синеватые глаза его становятся еще меньше, Диоген жмурится. Старик, судя по всему, действительно хорош.
«Вы что же, на старика все семь дней ухлопали?»
«Зачем? Мы с ним коней поехали смотреть. Какие кони! Туман голубой, а в нем плывут голубые лошади. Прелесть, как хорошо. Помните, у Бунина?»
«Послушайте, Гречушкин, очнитесь вы! Какие кони, при чем здесь старик? У вас есть тема: «Становление личности». Конкретный адрес — село Томилино. Где материал?»
«Да вы не волнуйтесь, будет. Будет роскошное, удивительное писание».
Гречушкин вскакивает и, чтобы казаться выше ростом, а может, от избытка чувств, приподнимается на цыпочки, не передвигается, а плывет по комнате в воображаемом тумане.
«Экая неразбериха, наказать его, что ли?» — думаете вы не то с досадой, не то с сожалением. Сегодня голубые лошади, завтра еще что-нибудь. А он, как и не случилось ничего, все говорит, говорит.
«Хватит, Гречушкин! — Голос у вас срывается, и вам стыдно собственного крика. — Сколько можно болтать! Даю вам пять дней на материал».
Гречушкин спохватывается, долго трет виски, собирается с мыслями.
— У меня к вам обстоятельный разговор есть.
— Вот как! В таком случае вы несколько затянули вступление. Опять собираетесь съездить к своим, на Урал?
— Нет, совсем не о том. Я вас обманул, Максим Семеныч. Да, да, гадко обманул.
Углов — он за последнее время разучился удивляться — кашлянул, пошел тише, затем и вовсе остановился:
— Меня, в чем же?
— Это я рассказал Чередову о вашей поездке.
— Ах вот что… — Максим не знал, как отнестись к столь неожиданному признанию. — Зачем?
— Сам не пойму. Тищенко мой друг. И потом…
— Вы рекомендовали его, — подсказал Максим. — Вам остается добавить, что и Чередов ваш друг. Вы не знали, как обернется дело, и решили обеспечить тылы.
— Мне показалось…
— Знаю, знаю: что я не доверяю вам. И тогда вы сделали ход конем. Сначала сказали все Чередову. А чуть позже предупредили меня. Еще неизвестно, как все обернется, а союзники, они необходимы. Просто и рационально. А вы не так наивны, Диоген Анисимович. Но во имя чего? Кому горячо или холодно от моей поездки в Пермь? Вам, Чередову, Лужину, кому?
— Не знаю. У вас почти месяц пролежали письма Улыбина. Сначала я думал, вы просто не придаете им значения. А потом мне объяснили: всю почту первым читаете вы, только после этого письма поступают в отделы. Я узнал, что писем Улыбина было несколько и все они находятся у вас.
— Ну и что? Уже первое письмо мне показалось подозрительным. Кому нужны сплетни и домыслы? Я хотел этого избежать.
— Спустя некоторое время вы пригласили меня. Помните? Вы сказали: «Прочтите эти письма. Кажется, мы влипли в скверную историю».
— Я был с вами откровенен. Думал, вы в состоянии оценить ситуацию. Мы не первый день работаем вместе.
Максим вдруг заметил, что Гречушкин не отвечает на его реплики, а старается сохранить нить своих рассуждений.
— Прошла еще неделя, вы попросили меня задержаться.
— Да, да, я помню. Вы сказали, что прочли письма, а затем вы стали говорить про страх. Дескать, что будет, если эти письма попадут к чужому человеку. Ведь верно, вы тогда испугались?
— Мы долго молчали, смотрели друг на друга, курили. Я спросил: «Может быть, клевета?» Спросил так, на всякий случай. Невозможно единым махом перечеркнуть что-то значительное, к чему привык. Тищенко не новичок в таких делах. Вы ничего не ответили.