Гром грянул оглушительный, грянул внезапно. Друзья говорили: «Плюнь, экая беда. Ну зацепили, ну покритиковали. Критики, брат, тоже люди, им хлеб насущный нужен».
Возможно, так и стоило на все посмотреть. Но он не мог, переживал болезненно.
Статья называлась лихо и, ему подумалось даже, оскорбительно: «Неоплаченный кредит». Так обычно называют фельетоны. Ругали его повесть, ругали обстоятельно с той редкой дотошностью, когда даже автор торопеет от прочитанных фраз, считает их не своими и никак не может понять, каким образом они очутились в его повести, лично он их вычеркивал.
На газетной полосе было еще несколько статей, тоже критических. Кому-то досталось за ложную многозначительность, кто-то, наоборот, упростил жизнь. Еще в одной выговаривалось автору за неприязнь к собственным героям. В самом низу поздравляли юбиляров и сожалели о преждевременной кончине.
Он смотрел на серый трехколонник, помещенный как раз посредине, и это тоже казалось ему не случайным.
«Трудно поверить, — писал критик, — что первые рассказы и настоящая повесть принадлежат перу одного и того же человека. Не слишком ли долгосрочный кредит выдает наша критика молодым, пусть даже одаренным авторам?»
Он купил несколько газет, положил их рядом и, чем внимательнее вглядывался в прочитанный столбец, тем определеннее, явственнее различал и более жирный шрифт, и чуть увеличенные просветы между строчками.
— Это ж только дурак не заметит, — бормотал Максим.
Васюков, которому он показал газету, остался безучастным к его переживаниям.
— Ты странный человек, — сказал Васюков. — После твоего выступления в еженедельнике Чередов не будет сидеть сложа руки.
— Но это же подло сводить счеты таким образом! — Максиму хотелось наорать на Васюкова. Но Васюков был здесь ни при чем, и он сдержался.
— Ты написал уязвимую повесть — они так считают. Ее можно было не заметить. Ты же всегда нервничал, когда твои новые работы не замечали.
— Можешь поберечь свою иронию для более подходящего случая.
— Ну вот, ты опять нервничаешь. Тебе не следует заблуждаться на этот счет. Повесть действительно уязвима. А в рукопашной ударов не считают.
Ко всему прочему они еще и разругались.
Газеты складывались одна на другую. Он ложился на диван и все думал, думал: «Это их первый шаг, каким же будет второй?» Он и критика не знает в лицо. Некий Димов.
ГЛАВА IV
На редакционную летучку собирались без энтузиазма. Предполагалось обсудить вышедшие номера журнала и еще кое-что. На слове «кое-что» Лужин делал выразительный нажим, рисовал в воздухе лунообразный знак вопроса и говорил: «М-да!»
Глеб Кириллович Кропов сидел в своей комнате, время от времени поглядывал в приоткрытую дверь. Отсюда, со своего места, Глеб Кириллович мог без особых усилий наблюдать снующих по коридору людей; слышать отнюдь не рассчитанные для чужих ушей реплики сотрудников. Иначе, как любил уточнять сам Кропов, знать и чувствовать атмосферу бытия. Бравый заместитель Кропова Гриша Чемряков, трудолюбиво посапывая, вносил окончательную правку в гранки отделов. Сегодня к четырем часам непременно надо сдать номер.
То, что Чемряков будет отсутствовать на летучке, Глеб Кириллович считал обстоятельством положительным. Кропов несколько раз в присутствии своего зама высказывал если не смелые, то, по крайней мере, непривычные суждения о сотрудниках. Чемряков в разговоре не участвовал, заученно кивал головой. Однако слушать слушал, и это казалось Глебу Кирилловичу подозрительным.
Утром Глеб Кириллович еще раз перечитал критическую статью в еженедельнике о повести Углова, посетовал на неважнецкий слог и, насвистывая безмятежную мелодию юности: «Позабыт, позаброшен», пошел бриться в ванную комнату. Мыльная пена неряшливыми хлопьями падала на пол. «Ничего, — говорил себе Кропов, — меньше зазнайства будет. С ума народ посходил. Написал человек десяток новелл, ну и что? На один глоток у каждого лихости не занимать, н-да… А ты второй раз глотни, третий. Не могу, братцы, не идет», — утвердительно итожил Глеб Кириллович, осторожно трогал намыленную щеку тыльной стороной бритвы и короткими взмахами начинал снимать скользкий белый налет.