«Вы повторяетесь, Духов. Скверная привычка — повторяться. Опять последний, и опять вы. Э-гм, садитесь за стол. Н-да, мой стол — лобное место».
Духов потешно раздувал щеки, издавал громкое «уфф», садился в глубокое кресло и тут же бросал реплику: «И мудрец сказал: «Вот лучшее средство сделать последнее место первым».
Пока редактор думает, пропустить ли дерзость мимо ушей и вместе со всеми посмеяться, а может, наоборот, отчитать Духова, сотрудники похохатывают, довольные заминкой. Ай да Духов, не подкачал.
Впрочем, сегодня все иначе. Сегодня все не так. Редактора нет, он лежит в больнице. Духов пришел раньше других и почему-то сел в торец стола, словно ему должно и необходимо разглядеть Углова, который сядет прямо напротив. Уже минут десять, как все собрались, никто не заговаривает. Гречушкин берет пепельницу, ставит ее на пол. Спецкоры сдвигают стулья, закуривают. В дверь проскальзывает Васюков, вяло отвечает на приветствия, пробирается к редакторскому столу. Ждут пунктуального Кропова и безразличного ко всему Чемрякова. Максим Семенович здесь, он стоит в коридоре, беседует с кем-то из авторов. Заведующий отделом науки смотрит на часы.
— Сколько? — одними губами спрашивает Васюков.
— Без пяти два.
Полонен еще раз зевает, видимо, для убедительности.
Никто не поддерживает разговора. Наконец приходит Кропов. Под мышкой — куча рукописей, галстук сполз набок.
— Виноват, — говорит Глеб Кириллович и без особых церемоний вешает пиджак на стул. Рубашка Кропова выглядит не особенно свежей. Лидия Андреевна поджимает губы.
Обзор номера делает Лужин. Голос у Лужина ровный, даже монотонный.
— Очерки, как всегда, на уровне, — говорит Лужин, — актуальны, читабельны, заставляют думать.
Заведующий отделом очерков в отпуске. Жаль — ему было бы приятно.
Потом о поэзии. Поэзия Лужину не нравится — нет открытий. Потом о культуре. Эпитеты меняются:
— Глубоко, многогранно. Хочется домыслить, ждешь продолжения разговора.
Лидия Андреевна дарит Лужину целомудренную улыбку.
Лужин листает журнал. Максим смотрит, как убывают страницы справа и прибавляются под левой рукой. Листает Лужин аккуратно, разглаживает страницу, словно журналу положено лежать раскрытым именно на этом месте. И кажется Максиму: новый взмах, и убавляется редакторский кабинет; еще взмах, и сдвигаются стены; еще — оседает потолок.
— «Неутоленная жажда», — говорит громко Лужин, долго и основательно расправляет журнал.
Если до этого многие слушали Лужина вскользь, больше думали о своих делах, то сейчас все сидят неестественно прямо.
— Статья-интервью… Публикация… — Лужин никак не может найти подходящего слова. — Н-да, тревожная публикация.
Заведующий отделом науки, со стороны похожий на плохо распрямленную скобу, потрогал костистый нос, углы непомерно большого рта обвисли:
— С…сомнительная публикация.
— Давайте по очереди, — Максим кивнул Лужину. — Продолжайте.
— Статья острая. Ее прочтут. Некоторые говорят, что это не наша статья. Не уверен. Еще надо подумать, чего здесь больше — экономики или нравственности? Почему же не наша?
— Потому, что мы привыкли сидеть в болоте. Все обтекаемо, все спокойно. Гнием и не чувствуем. — А это уже Васюков.
«Я же его просил помолчать! Бесполезно — порох. Теперь можно не спрашивать, кто желает высказаться. Стоит Лужину кончить — начнется базар».
— Дело не в статье. — Ну вот, уже и Толчанов полез, пухлый, голубоглазый, с румянцем во всю щеку, первый ас по вопросам спорта, и кулаки у него пухлые, похожи на сытую кулебяку. — Весь вопрос — во имя чего статья?
«А я что же? Сижу и смотрю на них. Так нельзя. Я власть, мне положено руководить».
— Толчанов, вы еще успеете сказать.
— Надеюсь.
«Ишь ты, огрызаться научился. А Лужину пора закругляться. Один черт, его уже никто не слушает».
— В общем, номер состоялся, — бормочет Лужин не слишком уверенно. — У меня все.
В кабинете успели накурить. Максим потянул раму на себя. Уличный шум ворвался в комнату. Хорошо. По крайней мере, не так тягостно.
— Кто первый? Не вижу желающих.
«Ну, Максим Семенович, теперь держись! Они считают меня виноватым. Почему? Кропов — понятно, не может простить мне Гречушкина. Ну и слава богу. Я и сам себе его простить не могу. А другие, что взбудоражило их? «Покой — основа творчества» — шуваловский афоризм. Полонен пошел дальше: «Достаточно одного скандала, чтобы попасть в полосу отчуждения». Им ничего не грозит, но они волнуются. Странные люди».