— Какая буква?
— Нет-нет, это я так… Бывай, Гущин. На Север так на Север. А звать его как?
— Кого?
— Лапина. Кого же еще?
— Ираклием. Слушай, чего ты к нему привязался?
— Ираклием, значит. Это хорошо. У тебя отличные друзья, Гущин.
Он-вдруг заметил, что стоят они на автобусной остановке.
— Мне пора, — говорит Максим, хлопает Гущина по плечу и вскакивает в первый попавшийся автобус.
Гущин хотел что-то сказать, но автобус уже тронулся, и Максим видит, как Гущин снимает очки, смотрит на уходящий автобус, словно в очках тех думать трудно.
ГЛАВА II
Наташа — машинистка, точнее секретарь-машинистка. Сегодня она делает много ошибок. Наташа дует на уставшие пальцы, уже в какой раз вынимает резинку и осторожно подтирает рукопись. Нет, сегодня у нее определенно не клеится работа. Наташе хочется плакать. «Заболеть бы, — думает Наташа, — или еще лучше — умереть. Нет, умереть хуже, тогда не увидишь, как все будут переживать и жалеть тебя. Пусть что-нибудь случится, только так, чтобы не очень больно. Все бегут по коридорам: «Что вы говорите?! Не может быть! Боже мой, какое несчастье!» Максим Семенович пытается скрыть слезы, но у него ничего не получается. Вот и хорошо. Так ему и надо — деревянный человек. Разговаривает, как с маленькой. Девчонки из машбюро втихомолку посмеиваются. А толку… было б над чем».
Сорок писем, сорок карточек. Если очень постараться, хватает двух часов. Ей нравится приходить раньше других. Тихо. Так тихо, что даже першит в горле. Наташа на цыпочках проходит по коридору, останавливается у одной двери, другой. Двери старые, интеллигентные. Благородные двери, и ручки старые, литой бронзы: с упрямыми набалдашниками ручки. Стоит прикоснуться, утвердительно кивают. И сами двери словно ждут этого поклона.
«Прошу-у-с», — расшаркиваются двери и делают галантный шаг назад.
Нет, что ни говорите, а воспитание есть воспитание.
Столы, насупившись, разглядывают Наташу. Тот, что покрупнее, — редактора отдела. Сейчас вот снимет очки и скажет:
«Простите, э… вы ко мне?»
«Нет-нет».
Два других поменьше, это спецкоровские. У них и манера стоять какая-то игривая, непостоянная.
«Привет, Глухова! Салют, Глухова! Все хорошеешь, садись!»
Наташа любит эту комнату. На окнах растрепанные подшивки газет. Костя Духов уже третий день разыскивает какую-то фотографию: «Знаю, что была. А вот где, убей, не помню».
«Раз память дырявая, таскай подшивки сам. Нечего девчонку взад и вперед гонять», — а это уже Лужин.
Вообще Лужин ничего, видный. Недавно с женой развелся. Пришел в редакцию, хлопнул папкой об стол и орет: «Любите меня, Наташа, я свободен…» Хорошо, в комнате никого не было. Ненормальный. Наташа садится у окна, смотрит на бледно-желтую бахрому кленовых листьев. Протяни руку — достанешь. Жаль, если их переведут в новое здание. Тут, по крайней мере, тихо. А как будет там? Подумаешь, модерн. Кому он нужен? В бильярдной тоже тихо. Наташа смеется. Все-таки Духов — баламут. Это ж надо придумать — бильярдная! А теперь вот название прижилось.
Никто иначе и не говорит.
«Глухова, к телефону».
«Где?»
«В бильярдной».
Заведующий, человек тучный, немногословный, первое время все вздрагивал и качал головой. А потом ничего, привык. Добрый, всезнающий Кузьма Матвеич.
— Значит, хотите у нас работать?
— Хочу.
— А почему именно у нас?
— В других журналах мест нет.
Спецкоры восторженно загоготали.
Кузьма Матвеич с чувством сожаления посмотрел на Наташу, губы дернулись, на дряблых щеках отчетливо обозначилась пара запятых. Кузьма Матвеич улыбнулся:
— Привыкайте, называется «смех». Вы, видимо, и журналисткой стать хотите?
— Ага, хочу.
— И в школе по сочинению у вас «пять»?
— Не-а, четыре.
— И стихи пишете?
— Пишу. Почитать?
— Что-о?! — Шея у Кузьмы Матвеича разом пропала, и голова просела прямо на плечи. — Упаси бог! Стихи вы Васюкову почитаете. Это по его части. Раньше вы где работали?
— На заводе табельщицей.
— А теперь, значит, сюда?
— Сюда.
— Стаж для поступления в институт нужен?
— Нужен. И рабочая характеристика.
— Ясненько. Ну а печатать вы умеете?
— Не особенно.
— То есть что значит не особенно?
— Да вы не беспокойтесь, я научусь. Я неделю назад и пишущей машинки не видела. Ничего, освоилась. А у вас здесь хорошо, уютно. Мне нравится.
Кузьма Матвеич одичало глянул на Наташу; глаза, обозначенные брызгами морщин, округлились и сразу стали чуть глуповатыми.