Со временем Наташа поняла, что все это только разговоры.
И люди обиженные, рассерженные, неудачливые нуждаются в них. Здесь, в ее присутствии, они могут проявить себя, оказаться остроумнее, находчивее, да и мужества им не занимать. Чем чаще она слышала слова осуждения в его адрес, встречала недовольных (и откуда они брались, недовольные?), тем отчетливее было желание защитить его, сказать этим людям: «Вы ошибаетесь. Он лучше, во сто крат лучше».
Да, она влюбилась. Мечты, как сны. В них даже умудренная взрослость отходит на второй план и конфликты существуют лишь для того, чтобы обозначать счастливый конец. Сначала она боялась себе признаться в этом. А потом… потом признание уже не могло ничего изменить.
В машбюро холодно. Наташа смотрит, как старшая машинистка Вера сортирует рукописи.
— Глухова, — бормочет Вера, и пухлая пачка падает на стол. — Югина, — еще одна пачка. — А это мне.
Стопка листов делает стремительный поворот, глухо ударяется корешком о край стола.
— Мамочка моя, опять гора! — жалостливо причитает Вера. — Утром работы невпроворот, вечером невпроворот, завтра под завязку. Когда ж ее, проклятущей, будет меньше!
— Диск солнца не-хо-тя, — по слогам читает Вера. — Ой, девоньки, доля моя горемычная, жизнь моя непутевая! Да за какие прегрешения мне суд такой? — Вера раскачивается в такт причитаниям. — Сейчас бы в эти самые горы, где диск солнца не-хо-тя. Ух!..
— Ты, Вер, у нас жутко темпераментная женщина, — Югина подмигивает. — Верно, Наташа? Погоди, не то запоешь, когда Углов из командировки явится. У него каракули почище секретарских.
— Да, Максим Семеныч загулял, — дурачится Вера и тоже не без умысла подмигивает Наташе.
— А я соскучилась по Углову.
Треск машинок разом обрывается. Вера складывает руки на груди, роняет голову на одно плечо, на другое, словно желает разглядеть Наташу. Круглое лицо Югиной непроизвольно вытягивается и уже походит на букву «о».
— Годится, — роняет Вера и бойко ударяет по матовым клавишам.
Ее часто приглашали в различные компании. Больше других усердствовал Лужин. В таких случаях он говорил: «Постигай, старуха, мир творчества многолик».
И Наташа постигала.
В пятницу опять заглянул Лужин:
— Бабоньки, слушай сюда. Завтра экстренный выезд на рыбалку. Желающие есть?
— Без меня, — усмехнулась Наташа. — День рождения у тетки. Я не могу.
Лужин округлил глаза:
— Какая тетка, при чем здесь именины? Дремучий бытовизм. В семь ноль-ноль мы у твоего дома. И вообще, старушенция, будь паинькой, слушай Лужина.
…У озера пологие берега. Машины с опаской двигаются по чуть заметной колее. Лес подступает к самой воде. Озерцо небольшое, с голубизной, угадывается мелководье.
Почему-то решили, что здесь должна быть рыба. Долго спорили, кому тащить бредень. Выпало Духову с Лужиным. Затянули один раз — пусто, второй раз — то же самое. Чертыхаясь, вылезли на берег.
— Скверно, — сказал Лужин. — А счастье было так возможно! Наташа, не смотри на меня с укором. Осуждение женщины выше моих сил. Дайте хоть выпить, что ли.
Лужину протянули стопку. Он недоверчиво округлил глаза, стряхнул с волос непросохшие капли, сморщился и выпил.
— Это ж надо, такую отраву приготовить. А ну, глянь, чей розлив. Я так и подумал. По вкусу напоминает тормозную жидкость.
Слышно, как гудят тяжелые ели. Из леса тянет сумраком, прелой хвоей. Вода пахнет осенью. Сгрудились у костра.
Из редакции трое: Духов, Гречушкин и сам Лужин. Остальных Наташа не знает, как, впрочем, и Гречушкина: они знакомились впопыхах. Все какие-то разъезды, он редко бывает в редакции.
Лужин сидит по ту сторону костра, теребит воблу. Лицо Лужина видно только до половины, то чуть больше, то чуть меньше. Чубастый и сутулый, кажется, Гущин. Спорят о чем попало. Общего разговора не получается.
«Странно, — думает Наташа, — всякий разговор не минует Углова». Вот и сейчас ругали какого-то Фатеева, его статью. Вдруг вспомнили об Углове: дескать, все шито белыми нитками, он тащит Фатеева за уши.
— Но есть же редактор! — возразил кто-то.
И тогда, перекрывая общий гомон, начал говорить коренастый, будто завязанный в узел, бородач. Он здесь на правах патриарха. И вообще, идея поездки — его идея. Человек он известный, и только чудаки, как любит говорить Лужин, не знают, насколько велик бородатый Алик. Он чуть картавит, отчего манера говорить делается особенно приметной.