Я не так часто бываю на приемах, чтобы знать точно: можно или нельзя там что-то придумать. За час до приема торчу в холле, боюсь пропустить Морташова. Устроимся рядом. Хотел бы я знать, как это будет выглядеть на самом деле?
Поднимаюсь одним из последних в зал приема. Или просмотрел Морташова, или он не приехал, обманул.
В нервной немыслимой тесноте выпиваю положенную рюмку водки, слышу разговор незнакомых мне людей, вижу академика, который делает мне знаки рукой, указывает на место рядом с собой. Академик где-то на самом виду. Его здесь хорошо знают. То и дело кто-то перегибается через стол и пожимает руку академику. Мне не хочется протискиваться туда, под свет люстр, телевизионных юпитеров, но академик настойчив, привстает на цыпочки, выкрикивает мою фамилию. Все оборачиваются. Тут уж ничего не поделаешь — надо идти. Теперь и я в центре внимания. Меня тоже узнают, хвалят наш доклад. Пыль славы с плеч академика летит и на меня. Академик предлагает тост за планету Земля. Все ему аплодируют. В этот момент слышу за спиной голос Морташова.
— А говоришь, не избавился от комплексов. Куда подевался застенчивый, нелюдимый? С ног сбился, все столы обошел. А он, оказывается, за столом президиума. — Я чувствую его руки на своих плечах. — Нехорошо забывать друзей. — Слово «друзья» он выделяет, произносит его громче других. Слово сказано, оно к чему-то обязывает. Меня обернуться к нему, его — подтвердить искренность сказанного. Он так и делает, полуобнимает меня. Теперь очередь за мной. Академик стоит рядом. За все надо платить. Если я не намерен упустить моего с Морташовым разговора, значит, я должен его представить академику.
Там в зале, за другими столами, Морташова знают, там он свой. Здесь Морташов рассчитывает на меня.
— Ну же, — толкает он меня в бок. — Познакомь меня со своим шефом.
Видимо, я здорово устал за эти дни. Слышу свой голос, двигаюсь, смеюсь, но нет ощущения целого. Какая-то часть действий, ощущений вне моего контроля, вне моей воли. Не все действие, а лишь часть его. Пять шагов, как надо, а два — за пределами желания делать эти шаги. Десять слов управляемы разумом, а еще пять так просто, без связи с десятью предыдущими. Улыбка необходима. Улыбаюсь, чувствую свое лицо, а смеха не чувствую. Смех — продолжение улыбки. Смех слышу, знаю точно — смеюсь я, а вот зачем смеюсь? Остановиться, прекратить смех не в силах. Смеюсь. А может быть, я пьян? И лица людей, стоящих напротив меня и рядом со мной, мне помнятся смутно. Какие-то люди, какие-то лица.
— Ну же, ну-у. — Морташов настырен.
Он зря так упорствует. Да и какое он право имеет упорствовать? Его понукание достигает моего сознания. Что-то там срабатывает вопреки тому, что должно сработать. Возбуждается не та группа нервных клеток. Меня охватывает состояние озорства. Но это уже другое ощущение. Мне нравится быть слегка пьяным.
— Изволь, — говорю я. И так же, как это только что сделал Морташов, но уже с ударением на слове бывший, чуть наклонившись в сторону академика, говорю отчетливо и достаточно громко:
— Павел Андреевич, разрешите вам представить моего бывшего друга Николая Егоровича Морташова, экономиста-географа.
Пальцы Морташова стискивают мой локоть до боли, но я уже лечу по наклонной, не могу остановиться, чувствую, недосказал что-то очень важное. Смотрю на академика, вижу, как он протягивает Морташову руку, и в этот момент, подчиняясь странному желанию остановить эту руку, возможно, даже ударить по ней, как груз, как тяжесть роняю на нее слова:
— Очень способный товарищ. Среди прочих заслуг имеет одну, немаловажную. Увел у меня жену.
После чего начинаю кашлять и давиться смехом. Рука академика вздрагивает, И рука Морташова застывает на полпути.
Кедрин морщится, мой выверт ему неприятен. Я выбрал не лучшее место для выяснения отношений. Но думать и рассуждать на этот счет поздно, все недозволенное уже сказано.
Мы привлекли внимание. За нами наблюдают с интересом.
Зачем я это сделал? Подчиняясь какой прихоти? Винить в том чувства, взорвавшиеся десять лет спустя, вряд ли можно. Замешательство было минутным. Он лишь полуобернулся в мою сторону, он никак не хотел отпустить моего локтя, и я, невольно подчиняясь этой силе, сделал шаг вперед, и тогда Морташов отечески обнял меня, ободряюще встряхнул, явно предназначая этот жест только мне:
— Шутник. Сколько его помню, все такой же: актерствует, озорует. В нашу бытность это называлось экспромты Строкова. У него еще есть сюжет про воздушный шар. Не слышали? Редкое исполнение. И что удивительно — никогда не подумаешь, что рассказанное — вымысел. Мастер!