Однако необходимого времени на радость у меня попросту не было. Собственные беды поглотили меня полностью. Смерть академика заметно усложнила мое положение на кафедре. Рукопись моей книги, кстати, с предисловием Кедрина, пошла по второму кругу рецензентов и никак не могла пробиться в издательский план.
С диссертацией, уже написанной и разосланной оппонентам, тоже не все ладилось. Один из трех отзывов оказался разгромным. Было ли это случайностью, данью нелюбви оппонента к академику, а никак не ко мне, или где-то на горизонте высвечивалась тень Морташова, ответить на этот вопрос со всей обстоятельностью я не берусь.
И все-таки назначение состоялось. Сбылась мечта Морташова — он получил институт.
Мое условие тоже оказалось выполненным. Правда, предварительно Морташов потребовал от меня подробного пересказа телефонных разговоров — дескать, все случилось давно и он подробностей не помнит. Хорошо, сказал я и стал рассказывать. Это было трудным испытанием для Морташова. Но выигрыш представлялся Морташову слишком значительным, и он пошел на риск. Он до последнего момента не верил в серьезность моих намерений, был убежден, что в чем-то я проявлю мягкость и вместе мы изберем серединный вариант, устраивающий нас обоих. Он сразу же стал выторговывать для себя право на определенную недовысказанность, на некую двусмысленность в истолковании его поступков. «Дескать, все это он делает, уступая моему капризу». И телефонные звонки, может, и были, хотя так же достоверно, что их могло и не быть. И все случившееся десять лет назад — плод моей фантазии. Когда же я отказался с ним разговаривать, проявил непреклонность, он изменил тактику, назвал все случившееся розыгрышем. Ударился в воспоминания: «Ты же помнишь, мы вечно подсмеивались над тобой… И эти звонки были еще одной, возможно, не самой удачной (тут он готов со мной согласиться) шуткой. Именно шуткой». И опять он избегал прямого ответа на вопрос. Он ли это звонил или кто-то другой.
«Какая разница», — нервничал Морташов. Он не помнит. Он не предавал этим хохмам серьезного значения. И то, что я с ним ни разу на эту тему не заговаривал. «А ведь у нас не было тайн друг от друга». И он подмигивал мне, предлагал вспомнить, как я доверял ему и как был откровенен с ним. Я согласился.
— Вот видишь, — заулыбался Морташов. — Это лишь доказывает, что ты этим идиотским звонкам тоже не придавал особого значения.
Мне пришлось разочаровать Морташова.
— Если ты не скажешь всего сам, — предупредил я, — то разговор затянется. Мне придется кое-что напомнить твоей жене.
— Ну уж нет, — Морташов достал лист белой бумаги и потребовал, чтобы мы записали условие нашей сделки. И расписались, обязательно расписались.
Затем он долго препирался со мной насчет терминологии. Он говорил, что я специально все драматизирую и таких слов он ли, кто другой сказать не могли. Просил пощадить Нину. И тут я не выдержал, уступил. Морташов, обрадованный, что хоть в чем-то уломал меня, больше спорить не стал и в один из вечеров в моем присутствии пересказал жене события десятилетней давности.
Такое можно пережить лишь однажды.
— В общем, так, — начал Морташов. А дальше все куда-то подевалось: и твердость голоса, и умение оставаться спокойным, и даже умение смеяться и этим своим смехом восстанавливать некое равновесие в настроении. Говорил Морташов сбивчиво. С какой-то устойчивой гримасой нездоровья на лице.
И хотя слова Морташова были адресованы Нине, она отчего-то все время смотрела только на меня, словно желала убедиться, как лично я отношусь к этим словам и какое они производят на меня впечатление. Это был растревоженный, шарящий по моему лицу взгляд. И прочитывался он однозначно: «Это все правда, да? Как же я ненавижу тебя». Она все время требовала от Морташова подтверждения, точно ли, на самом ли деле я настаивал на этом рассказе. А он, напуганный собственным рассказом, потерянно повторял одно и то же:
— Это была шутка. Шутка. Разве можно поверить в подобный бред всерьез? Понимаешь, шутка.
Боже мой! Не ослышался ли я, правильно ли рассудил, понял происходящее? Ну при чем здесь я? Все эти страшные слова, даже убавленные в своей омерзительности, не перестают быть страшными. Сейчас, здесь их произносит ее муж. А у нее даже не возникло вопроса: почему он их произносит? И за какую цену он продал ее муки?
Я пришел казнить его, а угодил на лобное место сам. Она закричала на меня. Не на него, а на меня.
— Завистник! — вопила она. — Клеветник! Уходи, иначе я ударю тебя!!!
Верила ли она своим словам, или это было всего-навсего защитной реакцией? Она неосознанно угадала в словах мужа опасность своему устроенному бытию. Ее охватила ярость. Правда, исходящая от невыгодного человека, не может быть правдой уже потому, что она несет в себе зародыш этой невыгодности. Даже в этой своей ярости она успела сопоставить наши должностные возможности, мои и Морташова.