…Было около двух ночи. Нет-нет, чуть позже. Он устал (написанное приходилось перечитывать по нескольку раз), допил остатки холодного кофе. У него не оказалось скрепок, он сходил за ними в другую комнату. Затем собрал листы — их было шесть, именно шесть, он помнит точно, — скрепил вместе и столкнул в ящик стола. Что еще? Взял старое полотенце и смахнул пыль. Ну что ж, он к себе несправедлив. Ему не следует жаловаться на свою память.
Максим нехотя вернулся в спальню. На столе лежал пакет. Осторожно потрогал его. На письмо не похоже. Скорее всего, ценная бандероль. «Откуда они узнают мой домашний адрес? Существует же редакция, отдел, так нет — обязательно главному редактору или его заместителю. И непременно — лично. Кошмарный народ!» Максим заметил, что у него дрожат руки. Он потянул пакет за шпагат, сургуч хрупнул, и его кусочки полетели на пол. Было похоже, что пакет проделал долгий путь. Бумага обветшала, углы стерлись. Прямо из-под шпагата торчат плешины серой клеенки. «Очередной графоман, не иначе. Завтра отнесу в отдел, пусть разбираются». Адрес написан чернильным карандашом. Фамилия Углов — сантиметровыми буквами. В самом конце стояли жирные скобки и приписка: «Лично». Бог мой, сколько можно! Откуда хоть он? Печатей на пакете сверх меры, от обратного адреса осталось одно слово «мыс», остальное разобрать невозможно: размыло сыростью, да и время оставило следы. И только маслянисто-коричневый сургуч отливал неправдоподобным блеском. Максим невесело посмотрел на часы. Нина ждет уже двадцать минут. Открыл перочинный нож, закрыл его, бросил в ящик: «Успеется. А вы, гражданин пакет, не скучайте, я скоро вернусь».
Никто не ждал дождя. Невесть откуда взявшиеся облака в какой-то час затянули небо серой мглой. Полоснул зеленый росчерк молнии. Издалека накатился гром, пошел дождь. Ударил разом скороговоркой, будто сам был утомлен тягучим ожиданием.
На часы можно не смотреть. Оглядываться по сторонам — тоже. Его нет. Если повезет — полчаса, если не повезет — час…
Рассеянность? Чепуха! Неуважение. Разве у нее меньше забот? А впрочем, ей не привыкать.
— Нина Александровна! Сколько лет!
Редактор тоже здесь. Максима это вряд ли обрадует.
— Ждете благоверного? С половины дня как в воду канул. Вы изменились, похорошели. Что не заходите?
— Дела…
— У всех дела. Пойдемте. Уверяю вас, найдет. Такую женщину грех не искать. Будете ждать? Преклоняюсь.
— Вася!
— Иду, иду, иду. До встречи, удивительное создание.
Умчался. И откуда что берется — ведь скоро шестьдесят.
Нина уходит под раскидистые липы. Дождь остается где-то позади, на каменистых дорожках, гранитных плитах подъезда.
Плюнуть на все и уехать. У нее тоже есть самолюбие. Уехать можно. А что толку? Сидеть взаперти, пялить глаза на окна, опять думать о нем, строить всевозможные домыслы: где он, с кем он? Нет уж, лучше ждать. Песок неприятно скрипит под подошвами. А ведь могло быть все иначе. Могло, но не стало.
Они всегда ходили втроем. Иначе их и не называл никто — три мушкетера. Она выбрала Максима. Почему? Видимо, потому, что выбирала она.
А те, другие, разве они были хуже? Вряд ли. Они казались ей состоявшимися. Все слишком отчетливо. Здесь плохо, там хорошо, тут средне. Он был лишен покоя. Ей никак не удавалось разглядеть его отчетливо и достоверно, как других. Ей хотелось выдумывать, открывать. Нужен был мир достаточно просторный, не заполненный до конца. В этом мире что-то должно создаваться на пустом месте, и это что-то будет делать она. Быть просто нужной, близкой. Такое под силу всякой женщине. Она рассчитывала на большее: стать необходимой, без чего жизнь лишается смысла и не в состоянии превратиться даже в существование.
Его увлечения, непоследовательность поступков были для нее аксиомой. И это не пугало Нину, скорее наоборот, утверждало ее превосходство над ним. Любит — не любит существовали как позывные из другого мира. Понимал ли он ее? Скорее всего, да.
Максим уступил. Сделал это без видимого надрыва, очевидно, считал: иначе быть не может.
Она не пилила его по-бабьи, не устраивала сцен. Во-первых, не умела; во-вторых… да стоит ли об этом говорить? Ее превосходство было до такой степени ощутимым, что во всем остальном она могла положиться на его самолюбие.
Однако наступил день, и мир, незыблемый, возведенный ее собственными руками, вдруг покачнулся.
Сначала его поездка на Кубу, зыбкие иллюзии. Потом раздраженные письма, каждое из которых было для нее откровением. Затем странное желание — остаться еще на два года. И немыслимое увлечение — писать.