— Опять к ней? — спрашивает Максим на всякий случай.
Нина старательно пудрит лоб.
— Ты же знаешь.
— Знаю, — соглашается Максим.
— Ну вот, видишь. Поверь, это интереснее, чем таскать ведрами кофе для твоих приятелей, а потом, на ночь глядя, мыть горы посуды.
— Ладно, — уступает Максим. — Делай, как знаешь.
Последнее время он так часто говорил себе: «Теперь все будет иначе», что в какой-то момент утратил реальное восприятие этого самого «иначе».
Хлопает входная дверь — жена ушла. Максим нащупывает сигареты. Вообще он с утра не курит, но сегодня выходной, можно.
— Опять врозь?! — В дверях стоит теща, на ее руках остатки мыльной пены. Вера Ниловна любит Максима и почему-то жалеет его. Зять ей нравится: конечно, внешность в мужчине не самое главное, но зять красив, а Вера Ниловна любит красивых мужчин. Будут хорошие дети. Максим непостоянен, тут дочь права. Зато добр и уступчив. И вот поди ж ты, неглуп. Зять — писатель. Ей долго в это не верилось. Недавно снова прочла его нашумевшие рассказы. Видимо, так оно и есть. Заместителем редактора назначили. Довод, конечно, так себе. Вон Сонин — тоже заместитель редактора, а ума как не было, так и не прибавилось. Однако ж достаток.
Вера Ниловна зятем довольна. Из себя видный, уважительный. Уж кто-кто, а она знает свою дочь. Нине только такой муж и нужен. А жизнь вот никак не сложится. Раньше все равно что ручной был, похорохорится для приличия, а сделает, как жена скажет. Нынче самостоятельный. И слава богу! Мужик все-таки, глава семьи. А семьи нет. Недавно Вера Ниловна спросила дочь: «Нина, мне что ж, внука век ждать?» Дочь ответила что-то невразумительное, а потом расплакалась. Непонятные люди. Годы идут, когда же она рожать собирается? Вера Ниловна складывает руки на груди и тяжело вздыхает:
— Максим!
— Ну?..
— Перегорит ведь в Нине женщина, смотри.
Надо бы разозлиться на тещу, но Максиму лень злиться. Лучше отмолчаться. И он молчит.
— Ладно, вставай, — бросает теща миролюбиво. — Нина не поела, вы хоть блинов попробуйте, Куприн.
Максим еще какое-то время лежит, тупо уставившись в потолок, затем начинает неторопливо одеваться. Моется Максим шумно. Хватает воду пригоршнями, долго растирает озябшее тело, наскоро бреется и, взбудораженный, садится завтракать…
В час дня просит его не беспокоить.
— Белье надо выжать, — замечает теща.
— Потом, — огрызается Максим, вытаскивает из стола ворох бумаг и настраивается работать. Перечитывает написанное днями раньше, старательно правит. Снова перечитывает. «Не то, не то», — бормочет Максим, закрывает лицо руками, долго и настойчиво растирает виски. Перечеркнуть лист не так сложно, надо сочинить что-то новое, непременно лучше написанного прежде.
Неужели прошел целый месяц? Странно, он почти не вспоминает о Ларине. Кончились ночные кошмары. Неотправленные и распечатанные письма уже не мерещатся во сне. Он стал спокойнее. Кто-то даже сказал: «Наконец-то Углов перебесился». Наверное, так оно и есть. Почему же не пишется? Максим пробовал работать ночью. Садился за стол в пять, шесть утра: все было по-прежнему. Герои переползали со страницы на страницу, натужно окали, сморкались в кулак, сворачивали козьи ножки, но от этого не становились более живыми, нормальными людьми.
Дневники Ларина доконали его. Он подготовил их к печати. Еще раз пробежал глазами по диагонали и, пожалуй, как никогда отчетливо увидел: дневники написаны автором тех самых нашумевших рассказов, в которых есть что-то от раннего Чехова, от позднего Куприна. Он понимал: необходимо вмешаться в материал, придать ему иное звучание, убрать эту очевидную похожесть. Он все понимал, но этого оказалось мало. Максим будто лишился дара подбирать нужные слова, складывать их в фразы. Материал сопротивлялся. Так бывает. Детище отстаивает свои права, дарованные ему автором. Но здесь все было иначе. Он не писал этих дневников, мог с ними поступать, как хотел. Ничто не сдерживало его. Он переписывал страницы, целые главы. Ему даже казалось, что-то получается. Но стоило вчитаться в рукопись, и миф рушился. Ему становилось жарко, он вскакивал, начинал суетиться, бегал по комнате, кусал опухшие губы, вновь садился, в сотый раз подстраивался под манеру авторского письма. Все тщетно: получалось громоздко, заумно, мертво. Он с ожесточением рвал написанное и совершенно потерянный валился на прибранную постель. Месяц спустя, измотанный и истерзанный ненужным трудом, он принес дневники в редакцию.