Глеб Кириллович Кропов — ответственный секретарь журнала — полистал рукопись словно сшитыми из байковых подушечек пальцами, каждый раз слюнявил их наново, чтобы перевернуть страницу, и очень доверительным тоном сказал:
— Ну что ж, завидую вам, сколотили настоящую вещь. Не понимаю только навязчивой идеи. Зачем нужен этот Виталий Ларин? Ваша прежняя манера, стиль, — на слове «прежняя» Кропов обозначил сильное ударение.
Максим покраснел. Кропов сделал вид, что не замечает волнения собеседника, и тем же доверительным голосом добавил:
— Ваш язык… Это, право, даже неудобно, ставить другую подпись.
— Нет-нет, пусть будет Ларин. Я напишу короткое вступление.
Кропов пожал плечами:
— В конце концов, решает редактор. Я бы этого не делал. Тут есть несколько неудачных мест. Поверьте, ларинский стиль ни к чему, пусть будет один — угловский. В общем, подумайте.
Вот уже две недели он никак не решится принести дневники обратно в редакцию. Порой ему кажется: Кропов не так прост, о чем-то непременно догадывается. У них сложились корректные и осторожные отношения.
Кропов несколько раз спрашивал про дневники. Максим отвечал неопределенно, переводил разговор на другую тему. Глеб Кириллович не настаивал, хотя удивления своего не скрывал. Очень скоро о дневниках узнал редактор.
…Максим еще раз посмотрел на стопку исписанной бумаги, развернул ее таким образом, чтобы можно было сосчитать страницы.
— Семнадцать! Не густо.
Пронумеровал страницы, почувствовал в этом какую-то законченность, столкнул листки в ящик стола. Там у него первые пробы, пачки газет с кубинскими репортажами, рукописи без конца и начала. Максим принадлежал к категории людей, считавших, что все написанное их рукой пишется однажды и повторения иметь не может. Не пригодилось сейчас, пригодится позже — пусть лежит. Сочиненное таким образом было забыто и перезабыто тысячу раз. Однако культ неприкосновенности возобладал, и ненужный хлам продолжал лежать годами. Бесцельно полистал бумаги и, уже в какой раз, подумал, что все это стоит сжечь.
А еще подумал, что время взбадривания прошло и пора на жизнь посмотреть реально. Отрешиться от иллюзий раз и навсегда.
— Мы прозреваем длительно, — сказал негромко, для себя самого сказал. Однажды уже было такое желание перетряхнуть ящик и сжечь, если не все сразу, так добрую половину. Посчитал минутной слабостью, устыдился. Да и Тищенко помешал.
Он так и не понял, зачем они приходили.
Это случилось в воскресенье. Отрешенность, одиночество — все разом. И вдруг звонок, пронзительный, настойчивый. Щелкает дверной замок, мужские голоса в передней. И он, Максим Углов, идет им навстречу, на правах хозяина, так сказать, и на лице его, живущем в ином настроении, — какое-то подобие улыбки.
Сухопарый Тищенко жал руку, извинялся, все больше поглядывал на Гречушкина, ждал, когда же наконец тот объяснит Максиму цель их прихода.
Максим тоже недоумевал. Ему и подавно говорить нечего. Он отвык от гостей. Вот и получается — стоят они с Тищенко и слушают болтовню Гречушкина.
А того уже понесло, не остановишь. Он страшно рад, он ждал удобного случая, ему не терпелось, и вообще в этом есть что-то архидушевное, когда так вот запросто встречаются милые, симпатичные люди. По такому случаю, говорит Гречушкин, прищелкивая пальцем, хорошо бы… Ну, в общем, вы меня понимаете.
Максим конечно же понимает, и теща понимает, и Тищенко на редкость сообразительный гость. Зеленые перья лука топорщатся. На зеленых перьях лука — прозрачные капли воды. Огурцы порезаны дольками.
— Ну что ж, поехали!..
— Будем… За понятливых людей!
Потом болтали о делах. Гречушкин нападал на Шувалова. Максим Шувалова защищал. Вмешался Тищенко, сказал басовито, наставительно:
— А нам вот повезло: Чередов жесткий мужик, но справедливый.
И тогда Гречушкин стал суетиться, махать руками: его не так поняли. Им тоже повезло. Шувалов — редкий человек. А ему, Гречушкину, повезло вдвойне: он работал с Чередовым, знает его. А вот теперь под началом Шувалова, и тоже ничего.
Ушли они так же внезапно, как и пришли. Гречушкин вдруг заторопился, стал говорить, что им пора.
— В самом деле, — согласился Тищенко, — засиделись.
Максим гостей не удерживал. Его не покидало чувство неловкости. Уже в передней, у самых дверей, спросил: может, какой разговор есть и им надо остаться вдвоем? Тищенко покачал головой, улыбнулся виновато и грустно: