— Это все Диоген. Я говорил — не надо. А он ни в какую. Вот и получилось — как снег на голову. А каких-то особых дел нет. Заехали познакомиться.
Тищенко долго и внимательно разглядывал своего друга:
— Зачем ты меня повел к нему, зачем?
— Себя проверить хотел. Я вот его люблю, а ты нет.
— Ну и что?
— Ничего. Кто-то же из нас ошибается.
— Ишь ты, философ.
— А что делать? С тобой иначе нельзя. Ну так как: поедешь или передумал?
Сквозь решетку люка просвечивала вода. Гречушкин замечает, что вода движется и вместе с нею движутся блики света. Тищенко поймал его взгляд, кивнул на люк:
— Река здесь протекает, знаешь?
— Знаю, потому и зовется Самотекой. Только ты мне зубы не заговаривай: едешь или нет?
— Ну чего ты пристал? Подумаю.
— Давай, только недолго. Шувалов эти самые письма Углову передал. У него не залежится. Завтра вызовет и предложит поехать мне.
— Обязательно тебе?
— Больше некому. А мне сейчас ехать никак нельзя. Тут я тебе и предложу. В письме, между прочим, Дягилев фигурирует.
— Это какой еще Дягилев?
— Обыкновенный. Председатель колхоза из Пермской области. Кстати, твой друг.
— Быть не может! — усомнился Тищенко. — А письма чьи?
— Улыбин какой-то.
— Улыбин? — Тищенко потер щеку ладонью. — Нет, не знаю. Сквалыга, наверное, всех разве упомнишь?
На углу Садовой-Самотечной улицы они распрощались.
Идти в гости, тем более к Углову, Тищенко не собирался. Настоял Гречушкин, и он, Тищенко, уступил.
Углова Тищенко не знал. Слышать слышал, а встречаться не приходилось. Людям, которых жизнь с такой быстротой выбрасывала на гребень волны, Валерий Мироныч не доверял, недолюбливал он таких людей. Слухи об Углове ходили самые разные. И так уж получилось: хороших — Тищенко не замечал, не слышал, плохих не собирал умышленно. Однако плохим слухам Валерий Мироныч верил, они как бы подтверждали правильность его собственной теории: если человека двигают, и ко всему прочему так спешно, — здесь что-то не так.
Как же сказала та лесная незнакомка? Кстати, он собирался расспросить о ней Гречушкина, запамятовал. «Вы завидуете ему, он лучше вас» или что-то в этом роде. Встревоженный, одинокий человек. Таким ему показался Углов. Тут нечему завидовать, можно лишь сочувствовать. И потом эти письма. Тищенко засиделся в Москве, ему надо развеяться. Улыбинские письма — прекрасный повод. И он согласился. Ради Дягилева согласился. Он писал о нем однажды в газете. Лично ему, Тищенко, такие люди симпатичны. Сказал — обрезал. Рассусоливать не обучены. Жесткий человек. Ну и что? Зато хозяин. На этих землях не больно разживешься. А он смог. Хозяйство сколотил. Как сколотил, почему сколотил? Уж больно мы привередливы стали. Дай волю таким Улыбиным — любого под монастырь подведут.
Дело решенное — он едет. Для этого не стоило идти в гости. «Ты должен понравиться Углову». Дурак Дуся, честное слово, дурак. Мыслит отжившими категориями. С какой стати! Он придет в редакцию и скажет: «Я Тищенко. Хочу написать для вас». Не откажут. Ему не могут отказать.
К вечеру стало прохладнее, и он был доволен, что прошелся немного. На лестнице пахло валерьянкой.
— Опять! — вздохнул Тищенко.
Сосед хронический сердечник, и он уже привык к этому запаху.
Неожиданно вспомнил Шувалова. Тот тоже сердечник. И беловолосую девчонку вспомнил. Нахальная девчонка наговорила ему тогда в лесу массу дерзостей, выставила на посмешище, а он смолчал. Непостижимо! Влюблена она в Углова, без памяти влюблена, «Вот видишь, ты не зря сходил в гости».
Где-то в середине следующего дня Тищенко приехал в редакцию журнала и при солидном стечении скучающих сотрудников сказал: «Хочу для вас написать». Все, что случилось дальше, было вдохновенно и просто.
Гречушкин зашел в кабинет Углова и тоном счастливого заговорщика, которому удался государственный переворот, изложил свой бесхитростный план. Максим дал Гречушкину выговориться. Потом долго стоял у окна, смотрел, как дворник собирает опавшие каштаны.
Максим плохо знал Тищенко. После вчерашнего визита он вряд ли стал знать его лучше. Самоуверенность, категоричность таких людей Максим недолюбливал. Гречушкин называл эту черту по-своему — конкретный реализм. Солидно звучит. Так вот, конкретный реализм и сопутствующее ему брюзжание Максиму не нравились. Однако Тищенко по собственному разумению предложил поездку — это было приятно. Воскресные гости уже не выглядели столь неожиданными. И все-таки какая-то непроясненность ситуации оставалась. Сварливый и нетерпимый характер Чередова общеизвестен. Если тот пронюхает об их затее… Максим поежился. Сотрудничество в других изданиях считалось дурным тоном. Чередов не терпел совместительства. В газете роптали, однако с редакторским капризом мирились.