— Не могу, Максим Семенович… У меня должок за две прошлые командировки. Матвеевич до сих пор очерк в номер не ставит. Нет, говорит, активной мысли. — Лужин вздохнул, — И потом…
Максим насторожился:
— Что потом?
— Да нет, ничего. Это к делу не относится.
— Ладно, идите, я еще подумаю.
«Ишь ты, к делу не относится. Ошибаетесь, товарищ Лужин. Должок за две командировки, решается дело с квартирой. Все это причины, и причины значительные, но… — Максим ловко поддевает пальцем бумажный шарик, — но второстепенные. Н-да… Не в этом сермяжная правда. Во-первых, Лужин боготворит Тищенко. Если быть откровенным, он даже ему подражает. Недаром у него собраны все публикации Тищенко. Ореол Тищенко не позволит Лужину усомниться. Во-вторых, поездку Лужина Гречушкин воспримет как недоверие к себе лично. Логичнее всего послать Гречушкина. Они друзья с Тищенко, но друзья на равных. А это уже кое-что. Гречушкин рекомендовал Тищенко, ему и расхлебывать».
Максим нажал кнопку звонка. Заглянула Наташа.
— Приглашайте, будем начинать.
Наташа берется за ручку двери, но потом ее отпускает.
— Что же вы стоите?
— Думаю…
— Думаете? О чем?
— Вы стали другим.
— Я? — Максим осторожно потирает лоб, трогает брови. — Возможно, — говорит он наконец. — Все люди меняются.
— Я не о том.
— Тогда я теряюсь в догадках. Скажите, по крайней мере, я стал лучше или хуже?
— Вы стали обычней.
Засиделись… Он точно заметил, без десяти четыре начали, а сейчас семь. Они проговорили три часа. И все впустую. Максим не вправе их упрекать. Остался позади день с его настырной суетой, стол завален бумагами, их надо разобрать, а сил нет. Все силы потрачены на этот суматошный день. Он сидит один. Вокруг настольной лампы крутятся здоровенные мотыли, ударяются крыльями о жаркое стекло. Это единственный звук. Сейчас самое время сказать — затея провалилась. После стольких слов, сказанных в адрес Тищенко, слов хвалебных и просто хороших; после внушительной тирады главного, что значит любить журнал, где Гречушкину была отведена роль ангела-хранителя; после чтения писем и откликов, охов и ахов, выражающих только восторг, — было тяжко и неправдоподобно говорить что-то иное.
А на летучке все молчали. Даже поднаторевший в подобных историях Матвеич готов был забыть свою нелюбовь к молодому заместителю и сейчас с надеждой смотрел на Максима.
— Ну что ж, — сказал Углов. — Диоген Анисимович, давайте думать. Вам и карты в руки.
— А чего думать? — вдруг оживился Матвеич. — Пусть едет.
— Куда? — спросил сипловатый Лужин.
— Туда, — Матвеич снял очки и стал их тщательно протирать.
— Не могу понять, отчего такой переполох? Нас что, за руку кто схватил?
Кузьма Матвеич поморщился:
— Лужин, вы дурно воспитаны. Почему нас должны хватать за руку?
— Это образ, — загудел Лужин.
И так далее, и тому подобное. Скандально, пусто, никчемно. Больше других усердствовал Кропов. У него давняя нелюбовь к Гречушкину.
— Вот к чему приводит авантюризм, — сказал Глеб Кириллович, снял крышку с графина и налил в нее воды. — Некоторые товарищи, — Кропов посмотрел на Гречушкина, — тщеславны сверх меры. Они пользуются добротой несведущих людей. — Глеб Кириллович отпил воды и слово «несведущий» повторил дважды, дав тем самым понять, что несведущих людей в редакции много. Во всяком случае, Углов и все, кто пришел в редакцию позже и вместе с ним, никак в понимании Кропова не могли считаться людьми знающими и проверенными. — М-да, — сказал Кропов, — завели редакцию в тупик.
— У нас же ставка на молодежь, — съязвил Матвеич.
— Я никогда не доверяю людям, лишенным элементарной творческой скромности. Тищенко, его манера держаться… Простите, Максим Семеныч, но на это стоило обратить внимание.
«Стоило, — ему не хотелось спорить с Кроповым. — Когда Тищенко уезжал, ты помалкивал. А я ведь спрашивал твое мнение. Но ты верен себе, уважаемый Глеб Кириллович. Бегал по коридору, суетился: «Потом, потом!»
Все верно, ответственный секретарь журнала — работы по горло. И улыбинские письма знал назубок, и Тищенко был тебе не в новинку, однако ж смолчал. А я тоже лопух. Тебя бы прижать. Годы, опыт как-никак, выскажись. Не прижал. Шувалов еще спросил: «Как Кропов?» Мне бы, дураку, ответить: «Никак, в кусты ушел». А я нет: «Все нормально, Кропов — «за».
Ты и был «за». Потирал руки и на дню раз по десять повторял: «Заманчиво».
Максим откинулся на спинку кресла, зажмурил глаза. А начиналось все хорошо. Красиво начиналось.