— Много написано, — бормочет Максим и принимается складывать по порядку рассказы. Где-то в душе Максим уверен: рассказов соберется на целую книгу, и он, Максим Углов, будет автором этой книги. Максим прикрывает глаза, трется щекой о жестковатые листы.
Интересно, стал ли он писать лучше? Тогда он старательно убеждал себя: страх сжирает талант, надо почувствовать себя раскрепощенным, вдохновение — синоним свободы.
Да-а, свободы. Скоро полгода, как вы, Максим Семеныч, получили вольную: хочешь — на все четыре стороны шагай. Только зачем? В журнале вы человек свой, ну если не свой, так необходимый. Редактор без малого год болеет. Для вас, уважаемый Максим Семеныч, это манна небесная. Случись иначе, и Кропов, и Кузьма Матвеевич, и Лидия Анатольевна, а если откровенно посчитать, и… шестой, девятый пройдут мимо ваших дверей и не заметят. Человек привычный дома, с ним дела решать удобнее.
Так что не зарекайтесь, уважаемый Максим Семеныч, старика ругать. В обществе просвещенном — вам внимание. И не мучьте себя вопросами: отчего? почему? Раз приемлют — забота с плеч долой. И с рассказами наладилось — печатают вас… Раньше все нет да нет: «посмотрим», «подумаем», «принесите еще что-нибудь». А нынче будто в знакомый дом с другого хода зашел — печатают.
Он исправно получал гонорары, что, по-своему, было действием приятным. Так же исправно в журнал поступали рукописи его новых друзей. Чуть позже появлялись и сами друзья. Их приход вызывал в душе смутное чувство радости. Максим считал их людьми талантливыми, иначе и быть не могло. Его печатают, значит, понимают. Потом эти самые рукописи приходилось читать, и радость постепенно убывала. Он пытался что-то объяснять авторам, обращал внимание на очевидные промахи. Слушали его рассеянно, скорее делали вид, что слушают. Ждали каких-то иных слов. Очень странно улыбались ему и уходили.
Через день-два звонили всевозможные Егоры Саввичи, Леониды Васильевичи, народ в обществе заметный. Называли имена все тех же авторов, называли по памяти. Дескать, актуально сверх меры, обрати внимание. Егор Саввич тебе плохого не посоветует. Горьковская традиция — вникай. И он вникал.
Ему советовали ходить по земле. Он и пробовал ходить, ставил ногу твердо, на полную ступню.
Появилась цель — печататься. Самооправдание, самоочищение, как угодно, но все-таки цель. Страх не способен убить всего. Что-то же осталось… Страх тоже испытание, он закаляет. Придет письмо? Оно не может прийти. Приедет сам? Он не может приехать. Отчего же покоя нет?
В один из таких дней заглянул Гущин. Явился без предупреждения, словно к себе домой, плюхнулся в кресло и стал рассказывать о еженедельнике, называл его «моя конторушка».
— Я, брат, теперь величина, большой человек. Не веришь? — Гущин порылся в карманах, достал удостоверение. — На вот, читай: редактор по отделу прозы. Ну как, звучит?
Максим перебил его, заговорил о гущинской рукописи, стал объяснять, почему они не могут ее напечатать.
Гущин сразу помрачнел, дал Максиму выговориться и только затем процедил сквозь зубы:
— Это свинство. Порядочные люди так не поступают.
— Позволь, написана слабая вещь. Если ты такой бойкий, напечатай ее в своем еженедельнике.
— «В своем»! — Гущин недобро усмехнулся. — Спасибо за совет. Не премину воспользоваться, когда вы пришлете нам очередную порцию неповторимых рассказов.
— Это что, угроза? — Максим даже привстал от неожиданности.
— Нет, прояснение ситуации.
— Вы же сами утверждаете, что печатаете только настоящую… — Максим не договорил, споткнулся о прищуренный взгляд Гущина.
— Не совсем так. Иногда мы печатаем нужные нам вещи.
— Нужные?! Это в каком смысле?
— В прямом.
— Любопытно.
Их разделял только стол. При желании он может дотянуться и смазать по этой самодовольной роже. У него появилось такое желание. И ему хотелось, чтобы Гущин догадался о нем.
— И в твоей «конторе» знают, что ты проповедуешь подобные истины?
Гущин усмехнулся:
— Мои истины — мое личное дело.
— Это еще почему?
— Все потому же. Мы печатаем только настоящую прозу. Максим Углов — талант. Или вы хотите кого-то в этом разубедить?
— Убирайся вон!
— Тсс… И не будем ссориться. Пути всевышнего неисповедимы. — Гущин закатил глаза и какой-то развинченной походкой вышел из кабинета.
Сволочь, редкая сволочь! Максим еще долго не мог успокоиться. И Васюков зря его отговаривает: «Не надо ссориться». Надо, необходимо! Ощущение брезгливости не проходило. И сам Гущин, и навязчивая доверительность, жесты, манера вести разговор — все, все оскорбительно. И дело не в том, что говорил Гущин. Кесарю — кесарево. Гущин искал в нем единомышленника, он рассчитывал на него. Неужели?.. Стоп. Нервы ни к черту. Плюнуть и забыть. К нему не заходил Гущин.