— Не совсем.
Ну вот, этого следовало ожидать. Устало запрокинул голову, прикрыл глаза.
— А если точнее, Наташа.
— Точнее? Почта и мелочи. Они могут подождать.
Максим нервно облизал губы:
— В каком смысле мелочи?
В трубке что-то заверещало.
— Алло, Москва, алло…
Шум стал еще сильнее, и хрипловатый голос телефонистки сказал:
— Не кричите, абонент. Мы потеряли связь.
«Почта! — ударило в висок. — Мелочи, всякие там разности и еще почта…»
Уже в машине, проваливаясь в сон, он все-таки повторил этот разговор до конца и лишь потом заснул.
На какую-то секунду сознание прояснилось. Максим посмотрел на качающуюся перед его глазами стрелку спидометра, неожиданно увидел Дягилева, увидел отчетливо. Он стоит перед ним во весь рост. В кабинете накурено.
— Все-таки поедете?
— А что делать?
— Ну, как знаете. Бывайте.
Странно, они хорошие друзья с Тищенко, мог бы привет передать.
ГЛАВА II
— В конце концов, Тищенко — мой друг. — Дуся сказал это так решительно, словно на этой фразе разговору надлежало кончиться.
Лада сквозь опущенные ресницы наблюдала за ним.
Субботний день. Идея поехать на Клязьму принадлежит Гречушкину. Лето выдалось знойным, трава пожухла и кажется на редкость жесткой и колючей.
— Не понимаю, в чем ты хочешь себя убедить?
Гречушкин прикрыл глаза рукой. Солнце не по сентябрю яркое. Смотреть в небо невозможно, болят глаза.
— Просто я не знаю, чем все кончится…
— Ну, миленький, сие неизвестно даже всевышнему.
На Ладе голубые трусики, такой же голубой лиф и шляпка. Отношения у них никакие. Гречушкин милый парень. Иногда Лада думает, что из него получился бы неплохой муж. О себе Лада старается не думать. Ей уже тридцать пять. Пора угомониться, так, по крайней мере, говорит Нина.
— Ты считаешь, я должен молчать?
Они лежат голова к голове.
— Я ничего не считаю, Дуся. Разве ты один знаешь, что Максим уехал?
Гречушкин не любит, когда Лада называет Углова Максимом, а его Дусей, однако сказать об этом не решается.
— Напротив, был разговор на летучке.
— Вот и отлично. Любой из присутствующих мот рассказать Чередову о вашей затее. Почему обязательно ты?
— Я и Углов работали раньше в газете.
— Хм… мало ли кто и где работал раньше.
Вода шуршит у самых ног. Пахнет смоляной щепой, мазутом, жарко!
Одна за другой к дощатому настилу чалятся три яхты. Слышно, как бренчит якорная цепь. Лада поднимает голову, смотрит на яхты. Уже далеко за полдень. Песок основательно прогрелся, воздух струится над ним. И то, что видится в этом воздухе, начинает колыхаться, вздрагивать.
— Ох-хо-хо, — вздыхает Лада. — Живут же люди… Знаешь, о чем я мечтаю, Дуся?
Гречушкин болезненно морщится:
— Я, кажется, просил тебя…
— Ну, хорошо, хорошо… Обижайся на собственных родителей, при чем здесь я?.. Диоген Гречушкин — фантастически… Слушай, у тебя отец случайно не поп?
— Нет, не поп. Краснодеревщик, — отвечает Гречушкин очень серьезно и поворачивается на спину.
— Хочу иметь свой дом, где-нибудь в деревне Ромашково или Гнездилово, чтоб петухи орали и дорога пылилась… А еще лучше — лес кругом и пруд с карасями. И пусть дом будет не мой, черт с ним… Должен быть такой дом. Едешь и знаешь — ждут тебя. А еще я хочу яхту, Гречушкин, с мотыльковыми крыльями.
— И машину, — подсказывает Гречушкин.
— И машину, Дуся… Вот какая я испорченная, капризная баба. А потому как ты мой кавалер и покоя тебе не дает мое незамужество, скажу определенно: ждет Лада Горолевич своего принца, давно ждет. И знаешь, Дуся, наверняка ждет без толку. Проходят принцы мимо. Современные, импортно-гарнитурные, практичные и рациональные. И хватает их на срок умеренный, Дуся. «Разрешите, принцесса. Ах, к чему эти условности…» А дальше… дальше — пух тополиный. И кажется тебе, будто побывала ты не где-нибудь, а в заячьей норе. Не тот нынче принц пошел, не тот.
Гречушкин раздражен неожиданной откровенностью, сидит подавленный. Гречушкину нравится Лада. Это давно перестало быть тайной. Их часто встречали вместе. Ходили всевозможные слухи. Сначала говорили — вот-вот поженятся… Чуть позже их уже ссорили. А там, будто и задумано так, вспомнили прошлое Гречушкина.
Сам Гречушкин слухи переживал болезненно. Разговор, которому давно суждено случиться, все откладывался.
Лада молчала. Начинать первым Гречушкин не решался. Возможность откровенного отказа существовала, и где-то в душе Гречушкин этого отказа страшился.