Причина ждать от писем большего была очевидной. И я ждал.
Во всевозможных ведомостях, анкетах, заполненных по форме номер один, два или безо всякой формы, в графе «занимаемая должность» против моей фамилии стояла лаконичная запись: «Руководитель группы советских специалистов». Это было действительно так. Или почти так. Сам я считал свое истинное назначение иным.
Ежемесячно в адрес одной московской редакции я посылал корреспонденции. Самочинно, на свой страх и риск. Пухлые, увесистые конверты. «Почта надежды», так я окрестил ее для себя.
Корреспонденции с Кубы регистрировались, читались и… повторяли судьбу своих многих собратьев — отправлялись в газетный архив.
Знал ли я об этом? Нет. Нет. Я надеялся. Разворачивал свежую газету и понимал, что живу иллюзиями — моих материалов там не было.
На что я надеялся? На подборку своих стихов в институтской многотиражке? Вступительное слово Барченко к этим стихам: «Свой взгляд, и взгляд зоркий. И мир в его стихах непохожий. Читаешь и вдруг спохватываешься: как же сам не углядел? Завидуешь». На некое везение: не оценили тогда, оценят позже? В меня словно бес вселился. Я был настырен до невероятности. Зарисовки, очерки, снова зарисовки.
Шло время. Сотрудники газеты приходили и уходили, а редакционный стол с инвентарным номером 473 оставался. А вместе с ним оставались и письма, их с каждым днем становилось все больше. Новый сотрудник газеты Витя Беляков оказался человеком неопытным. Нужны были материалы по Кубе, нужны позарез! А тут письма. Поставил в полосу. Дежурный по номеру пожал плечами, пропустил. Земля велика, жизнь нелогична — чего не бывает. Меня стали печатать.
Газеты поступали с большим опозданием. Чувство новизны скоро прошло. Зачастую о своих материалах я узнавал от знакомых. С удивлением разглядывал, именно разглядывал, а не читал очередные сто пятьдесят, сто строк, с трудом находил в них свои собственные, неразборчиво ругался и тут же забывал о прочитанном. Кто сократил, зачем сократил? Поначалу меня волновали эти вопросы. Чуть позже махнул рукой — может, так и надо, иначе и не бывает?
И вдруг мой первый газетный подвал. Он появился где-то в середине года. Куба убирала сахарный тростник. Грандиозное зрелище, способное расшевелить мертвого. Дали подвал. Непостижимо! Целый подвал.
Я вертел газету, нюхал ее. Мне казалось, что именно эта полоса пахнет по-особому. Я пересчитал строчки. Знаки я пересчитать не успел, хотя был готов к этому. Через час о моей статье знала вся стройка. Меня тискали, мне жали руки. Генка Жихарев ворвался первым и, не сбрасывая робы, заорал с порога:
— Старик, дай я тебя расцелую! Где газета? Ага, вот она. Ставь автограф. Вот так. — Генка погрозил мне пальцем, хитро подмигнул: — У меня, брат, того — нюх. Вырастим бабу-ягу в собственном коллективе.
Я пытался что-то объяснить. Генка взлохматил чуб:
— Оправдываться будешь потом. Народ все знает, народ все видит. Жара, братец, фу, дышать нечем. — Шлем с треском летит в угол. — Скажи лучше, ты тоже пишешь стоя, а? Молчишь? Уже зазнался, нехорошо.
Еще какую-то минуту Гена топчется на месте, оценивая мое состояние, затем без особых церемоний обхватывает меня своими не в меру длинными руками и рычит в самое ухо:
— Старик… не пора ли нам пора, а, как считаешь? Хе-хе… ну, будь.
Так продолжалось до позднего вечера. Меня пугало их единодушие. Я силился понять, почему так, а внутренний голос убеждал меня: «Так и должно быть, они молоды. У них это от жизни».
Пришло время возвращаться — передумал. Остался еще на два года.
Редакция восторга не выразила, однако возражать не стала. Своего корреспондента на Кубе нет и вряд ли будет. Интерес к стране есть и вряд ли пропадет. «Информируйте нас регулярно. Желаем успехов». А на конверте, четко и внушительно: «Специальному корреспонденту Максиму Углову».
Перерождение состоялось — я уверовал. Это было похоже на зуд. Я уже не мог остановиться, писал исступленно каждый день. Мне снилась газета. В моем воображении восхождение на Олимп уже началось. Невероятно, но в своих снах я проделывал весь путь по служебной лестнице. Я был уже где-то на самом верху, был редактором газеты. Я укорял себя за эти нелепости, но, оказавшись в их власти, был бессилен отречься от них.