— Исследователь Севера был такой. Поехал искать Нобиле и погиб.
— А… ну да. Был.
Парень встал, неторопливо прошел по комнате. Он чуть сутулился, длинные веснушчатые руки почти касались колен.
Заметил внимательный взгляд гостя:
— Вы так на меня смотрите, будто признать во мне кого хотите.
— Нет, нет… — Максим почувствовал, что краснеет.
Как же он не догадался сразу! Никак не мог объединить этих двух людей в своем воображении. Где-то там, в закоулках памяти, появлялся Виталий Ларин. Спокойный, ироничный. Максим делает над собой усилие. Напрасно! Он забыл Ларина. Вместо лица — какое-то смутное пятно. Какая между ними разница? Лет двенадцать? Тот Ларин, знакомый ему, делал все увереннее: говорил увереннее, ходил увереннее, смеялся.
— Видите ли, я знал вашего брата.
Парень резко повернулся. Дверца буфета, задетая плечом, отлетела в сторону… Он не обратил внимания, даже не тронул зашибленного плеча.
— Вы тоже были там?
— Нет. Мы вместе учились.
— Учились… — парень сощурился, посмотрел на свои руки. — Учились, — еще раз повторил он.
Максиму показалось, что ему не верят.
— Он в горном, я — в лесном.
— Да, да, я понимаю. Пойдемте.
— Куда?
Парень аккуратно задвинул стул и пропустил Максима в коридор:
— Сюда.
Окно оказалось зашторенным. Он включил свет. Темный дубовый стол придвинут к окну боком, старое кресло с вытертой кожей, на стене — охотничье ружье, чуть ниже подсумок и нож. Книги внавал, прямо на полу, и на стеллажах, и на полке. На шахматной доске пыль, шесть белых фигур и пять черных.
— Отец запретил убирать здесь. Все, как было при нем.
— Он здесь работал?
— Да, писал. — Парень пнул ногой стол. — Три ящика битком.
Максим вынул платок, старательно вытер лицо, шею.
— А что он писал?
— Всякое: стихи, разные там заметки.
— Можно посмотреть?
С такой просьбой к нему никто не обращался. Парень покосился на дверь, ответил не сразу:
— Посмотреть?
У него была странная манера повторять слова собеседника. Он прислушивался к ним, словно проверял их правдивость.
«Я не прав, — подумал Максим. — Они похожи, так же тянет слова, повторяет их».
— Тебя как зовут?
— Дмитрий.
— А меня Максим. Максим Углов, я журналист. Понимаешь, мы были друзьями. — Максим говорил быстро, ему все время казалось, что кто-то должен помешать их разговору. — Боишься?
— Я-то? С чего вы взяли? Смотрите.
И, чтобы исключить всякие сомнения на этот счет, Дмитрий отвернулся к окну.
Максим аккуратно выдвинул верхний ящик. Сверху лежала зеленая папка. Он взял ее, сдул пыль, раскрыл: бумага пересохла, пожелтела с краев.
— «Дождь мешал говорить ей, — прочел Максим вслух. — И было непонятно, плачет ли она или это все тот же дождь и тяжелые капли его сползают по лицу». — Последние слова Максим прочел совсем тихо.
Дальше лежали какие-то чертежи. Второй ящик не поддавался, он был закрыт на ключ. Гулко стукнула входная дверь.
— Ба-атя, — выдохнул парень и попятился из комнаты.
«Пропал», — успел подумать Максим. Ему вдруг захотелось оказаться как можно дальше и от этого стола, и от этой комнаты, и от зеленой папки — она будто прилипла к рукам.
Так было однажды в детстве. Мать вышла на кухню. Злосчастный кулек с крупными шоколадными конфетами «Тузик» лежал перед ним. От волнения у него даже вспотели глаза; он так торопился, что надкусил конфету прямо с фантиком. И тут вошла мать. Он испугался, бросил конфету на пол и заплакал.
Словно подчинившись его воспоминаниям, папка выскользнула из рук, гулко ударилась об угол выдвинутого ящика. Листы бумаги, сухо шелестя, рассыпались по полу.
Максим присел на корточки и стал суетливо собирать их.
— Ну-у-с, — раздалось над головой.
Голос был крикливым, дребезжащим. Председательские ботинки задумчиво потоптались на месте, аккуратно перешагнули зеленую папку и вышли в коридор. На полу остались серые крупные следы. Так они познакомились.
Ларин Севостьян Тимофеевич. Он же председатель колхоза «Вперед», он же кавалер двух орденов Славы… А впрочем, всего не перескажешь. Севостьян Тимофеевич считался человеком проворным. Живое, морщинистое лицо было подобно зеркалу, где с редкой отчетливостью отражались все переживания, неурядицы и удачи быстротекущей жизни. Левая нога Ларина была чуть короче правой, отчего походка председателя напоминала движение приставным шагом. Дело председательское Севостьян Тимофеевич знал. Ларина бессменно оставляли коренником в районной председательской упряжке. И еще в одном был Ларин человеком на редкость отличительным. Оттого и в районе его сторонились, не при людях будет сказано, побаивались. Будучи с малых лет пацаном беспокойным и озорным, Ларин и поныне сохранил ту едкую насмешливость, которая приметно выделяла его среди председательского братства.