«Ишь как чешет! — с завистью подумал Улыбин. — Ни одной бумаги не смотрел, по вырубке побегал, и все точно, на двадцать кубов только ошибся. А я чистый месяц от пня к пню ползал, пока брехню лесника проверял. Неужели так ничего и не спросит?»
Но Максим спросил, посмотрел на мрачную, похожую на идола фигуру Улыбина — тот неестественно горбился, сидя на пне, — и спросил:
— Велика ли разница, Федор Акимыч?
Улыбин наклонился, выхватил с кочки клок мха, помял в руках, понюхал.
— По лесорубочным билетам триста кубов проходит. Вот и считайте разницу.
— Уж больно велика! — усомнился Максим.
— Как есть, не прибавишь, не убавишь. Двести кубов.
— Что же, и документы имеются?
— А как же? — словно обрадовавшись вопросу, откликнулся Улыбин. — Документы всегда при нас. Уйти-то я ушел, а вот дел ревизионных еще не передал. В том и заноза вся.
— А если потребуют?
— Попросить могут, — прогудел Улыбин. — А стребовать нет. Да и не отдам я.
— По-вашему, этот лес Дягилев себе присвоил?
— Здесь грешить не буду. Кому положено — разберутся. Одно скажу: эти двести кубов у товарища Дягилева на заметке.
Они еще долго бродят по путаным плешинам вырубленного леса, и Максиму кажется, что Улыбин готов ходить по ним вечно. Наверное, и в самом деле он чувствует здесь свою силу. Перемена в настроении Улыбина не удивляет Максима. Пока собирались в лес, Федор Акимович даже шутил, а тут вдруг насупился, молчит, будто что-то не угадал, ошибся. Но другого времени нет. Максим должен задать эти последние вопросы, без которых уяснение истины попросту невозможно.
Улыбин почувствовал чужое настроение, ждет, когда Максим догонит его: к дороге он идет быстрее.
— Вроде спросить о чем желаете?
Максиму не видно широкоскулого улыбинского лица — уже по-настоящему темно.
— Вы — телепат.
— Не понял? — неуверенно переспрашивает Улыбин.
Они стоят очень близко. Максим слышит, как дышит Улыбин. Долгий хрипящий вдох и такой же долгий выдох.
— Угадываете мысли на расстоянии.
— Значит, мысли те открытые, ежели их угадать можно?
«Это хорошо, что темно, — успевает подумать Максим. — По крайней мере, я не вижу его недовольства».
— Вы можете не отвечать на мой вопрос. Но я все-таки его задам. Положим, вы правы. Каждому свое, Федору — Федорово, Дягилеву — Дягилево. Ну а дальше что? Где она, конечная цель вашей справедливости?
— Это вам Ларин про мою корысть напел. А зря! Мне от этой истории выгоды нет. Только вот об чем беспокойство. Неужто правде цена копеечная, если ее даже за интерес не сочтут? Вас моя корысть волнует. А меня нет. Не в корысти человеческая беда. На чем корысть та утверждается, из чего силу черпает? Ваш сотоварищ меня в клеветники определил. Как вы рассудите — не знаю. Ваша воля — ваш интерес. Вы вот меня так и не спросили: почему ты, Федя Улыбин, повторно в наш журнал написал? Со стороны посмотреть — несуразность. Кому в голову взбредет в один дом за обидой дважды приходить? А я написал. Стало быть, есть причина. Есть!! — Улыбинские пальцы сошлись в жилистый кулак. — Я так полагаю: где правде конец пришел, в том месте ей и начало обретать. Правду на Петра у Ивана искать — не улыбинское занятие, не по-крестьянски это. По которой земле хожу, та и родить должна. Вы ославили, вам и повиниться пристало.