— Я сон видел, Глеб Кириллыч. И сон, должен заметить, странный. Будто стою посреди необыкновенного зала. Редкого убранства зал. Кругом народ прогуливается. Смотрю я на эту чрезвычайно представительную публику и замечаю, что одежды на ней несегодняшние, будто лет двести назад. И о чем, вы думаете, разговаривают? Меня, Гречушкина, в сенат выбирают.
— В какой еще сенат?
— А черт его знает! Вы, говорят, наш лидер. И поволокли куда-то.
Глеб Кириллович крутнул головой и тоном, исключающим всякое благодушие, заметил:
— Сколько же в вас глупости, Гречушкин, если она в нутре уместиться не может, а еще и наружу прет.
Гречушкин виновато заморгал редкими ресницами, что никак не сочетались с его стальными глазами, и теперь уже вполне осознанно посмотрел в недоброе лицо своего начальника:
— А вам бы только гадости говорить, тоже невелика мудрость.
Глупая история. Ну, была бы серьезная причина! А тут сон. Плюнуть и забыть. Так нет же… Два не очень расположенных друг к другу человека поссорились окончательно. У каждого были свои союзники. Они и сочувствовали и осуждали, но, даже принимая чью-то сторону, были едины в главном: забудется. Возможно, так бы и случилось. Но спустя месяц Диоген Анисимович Гречушкин подал заявление в партию, и словно наперекор всему разумному недавняя ссора опять выплыла на поверхность.
Глеб Кириллович Кропов, замещавший по стечению обстоятельств партгрупорга, заявление Гречушкина рассматривать отказался. Собрали партийное собрание, попросили Кропова дать объяснение. Кропов такое объяснение дал, из чего следовало — Гречушкин хотел обмануть товарищей. Прямо на собрании главному сделалось плохо. Среди трех рекомендующих первым значился Шувалов. Гречушкин обвинил Кропова в клевете. Разразился скандал, скрыть который уже не представлялось возможным. Мнения разделились. Дело требовало прояснения. Кто-то предложил:
— Давайте создадим комиссию.
Так и сделали. Возглавлять комиссию поручили Максиму Углову. С того времени Максим Семенович Углов стал невольным участником всей истории и весьма последовательным защитником разъездного корреспондента Диогена Анисимовича Гречушкина.
Диогену Гречушкину в июне исполнилось сорок три года. Если согласиться с мнением, что нет судеб простых и жизнь человеческая даже при редкой удачливости переполнена сложностями, то с этой точки зрения прошлое, настоящее и будущее Диогена Гречушкина представляется в цвете пасмурном и однообразном. Он много писал, и, может, поэтому хорошо получалось все реже. Когда Гречушкина настраивались ругать, грозились снять материал в номере, он заведомо со всем соглашался, брал рукопись и уже в коридоре на вопрос: «Ну как?» — достаточно невозмутимо отвечал: «Все боле по пустякам, почистить рекомендовали». Принимали Гречушкина по-разному. Его откровенность была нарочитой, а деревенская простоватость во всем проявлялась достаточно однозначно, как если бы по чистой случайности один из отсеков человеческой души заполнили глупостью.
Рос он неспокойно. Детства не было, шла война. Вместе с ней рос, голодал, мерз, а как стал чуть взрослее — и воровал Дуся Гречушкин. Из детдома его забрал отец. Отец отыскал его сам, без каких-либо запросов, полгода спустя как объявили победу. Сын был достаточно смышлен, однако учился безо всякого старания. Не хотел учиться. Отец, сумевший стать человеком значительным, тяжело и откровенно переживал неудачи сына. Скоро в дом пришла незнакомая женщина. Отец неловко подтолкнул ее в комнату и, глядя куда-то поверх Диогеновой реповидной головы, виновато сказал:
— Ее зовут Вера Анатольевна. Для тебя тетя Вера. Она будет с нами жить.
Незнакомая женщина густо покраснела и, оттолкнув отца, убежала в другую комнату. Отец растерянно потоптался на пороге и, чуть заикаясь, сказал то, о чем, наверное, и не собирался говорить:
— Она, Диоген, женщина душевная. Тебе вместо матери будет. Да и мне помощница. Втроем оно, брат, семейней как-то. Ты уж, пожалуйста, молодцом будь, люби ее.
Она так и осталась в его жизни не очень знакомой, душевной тетей Верой. Ну а вместо матери — тут отец чего-то не рассчитал, — вместо матери никак не получалось.