— Грехи мы пополам поделим, — басит Шувалов. — А с письмом разберись.
Вот видишь. Нервы у тебя никуда. Тут и серьезности никакой нет. Разберись с письмом — и делу конец.
Максим тяжело поднялся, тяжело, с болезненной гримасой сглотнул горькую слюну, сделал один шаг, другой…
— Ты куда? — спохватился Шувалов. — Что с тобой, ты нездоров?
— Нет-нет. Это я так, жара.
— Странно, — пробормотал Шувалов, покосился на открытое окно. Из-под дверей кабинета дуло. У редактора отчаянно стыли ноги. — Не торопись. Нам еще кое о чем поговорить надо. Звонил Валуев, интересовался своей статьей.
Максим пожал плечами:
— Он мне тоже звонил.
— Знаю. — Шувалов почесал карандашом самый кончик носа. — Может, воздержимся, а?
— Но ведь вы сами…
— Сам, — с удивительной готовностью согласился редактор, будто все время ожидал этой возможности признать свою вину. — Сам, — торопливо повторил он. — Разве я отрицаю? Мне тошно от завываний: деревня отмирает, скудеет русское слово. И я не хуже вас понимаю: отказать современной деревне в способности создавать культурные ценности, обогащать духовную жизнь, оставив то и другое деревне старой, — это не просто полемика о старине и русском слове. Это скрытое отрицание возможностей социалистической деревни. Крикунам о судьбах народных лапти и лучина нужны лишь для того, чтобы их повесить в восьмой комнате своего ультрасовременного дома. Эстетствующие демагоги! Им надо дать по зубам. Но не сейчас. Мы не должны ввязываться в эту склоку.
— Склоку? Стоит ли размышления об идеалах молодого поколения приравнивать к скандалу в коммунальной квартире?
— Оставь, Максим. У нас достаточно недоброжелателей.
— Вы предлагаете перенести материал на другой номер?
Шувалов опять осторожно почесал нос:
— Ты видел, как проходит бег на длинные дистанции?
— Видел.
— Вот и прекрасно, подождем двух последних кругов.
— Но почему?
— Все потому же. Научись ждать. — Щетка редакторских усов недовольно сгорбилась над верхней губой. Для большей убедительности главный встал. Максим тоже встал. Они были примерно одного роста. Просто редактор сутулился и от этого казался чуть ниже.
Интерес к разговору пропал. Максим посмотрел себе под ноги:
— Хорошо. Мы снимем материал. Нужна равноценная замена. Номер подписной.
— Давай думать вместе, — примирительно роняет главный и снова садится. — Может быть, Хомутова?
Ну вот, Максим чувствует, как деревенеют руки. Мерзкое ощущение. Он морщится. Редактор замечает гримасу.
— Сейчас разразишься тирадой: «Это не уровень. Хомутов исписался»…
«Теперь его не остановишь», — уныло думает Максим.
— Конечно, не уровень, Василий Константинович, вы же сами понимаете!
— Ах, вот как! — ящик с треском отлетает в сторону. — А это уровень? А это?! А это, наконец?! — Рукописей много. Они увесисто шлепаются на стол, теряют скрепки, рассыпаются веером. — Где?! Где была ваша принципиальность, ваша непримиримость тогда?! Однако мы их печатали. Вы говорите, он писал лучше, — согласен, тысячу раз согласен. Но разве ты сам не писал лучше? Как видишь, довод весьма шаткий: лучше, хуже…
Редактор ждет возражений, но возражений не будет. Он сам дал повод. Какая разница: сегодня, завтра, вчера? Если ты намерен что-то сказать, время — понятие относительное, ты все равно скажешь, ибо это и есть главное. Все остальное — помимо.
— Хорошо, — Максим встает и, не глядя на редактора, идет к двери.
Шувалов мрачно разглядывает широкую, прямую спину своего помощника. Надо бы остановить. Обидчивый, сукин сын. Ну да ладно, переживет.
— Кстати, о письмах! — Максим застывает в дверях. — Ты недооцениваешь почту. Иногда в двадцати строчках письма раскрывается целая человеческая жизнь. Думаешь о человеке одно, и вдруг на́ тебе — письмо.
— А, понятно… — Его преследует отрывистый редакторский кашель. Максим дрожащими руками нащупывает платок, старательно вытирает испарину. «Вы ошибаетесь, товарищ редактор, чему другому, а уж письмам я цену знаю».
Коридор похож на туннель. Глаза с трудом привыкают к полумраку. Квадрат света в конце, квадрат света в начале. На них ориентируешься, идешь почти ощупью.
Главный остался один. Чувство досады не проходило. «Нелепая перебранка. Многое можно было бы не говорить», — думает главный, мысленно возвращаясь к началу их разговора. Конечно, его злило упрямство заместителя, но разве все объяснишь. Да и сам он хорош. Раскукарекался, не остановишь.