Один из рабочих кухни прямо объяснил, что раньше со мной страшно было иметь дело: странный, обречённый на магические эксперименты, а значит – парень с большим подвохом, активно обрабатываемый. Вдруг какой-нибудь магический выплеск, или там с глузду двинусь, начну всех крошить! Я удивился тону извинения в его голосе, потому что одна из данностей, которая была однозначно мною принята и усвоена: к людям тут относятся сугубо утилитарно, это нормально и правильно.
Оттенки того, что называется хорошим отношением, я начал понимать лишь в последнее время, и то очень однобоко. В смысле: с этим человеком интересно общаться, он многое может и готов рассказать, а этот молчалив и мрачен, зачем с ним связываться? Мне, например, было проще идти на контакт с тем любознательным студентом, который без стеснения выражал брезгливость ко мне и поливал меня бранью, но тоже страстно хотел знаний, поэтому был понятен, поэтому иногда шёл навстречу и вынужденно делился своими идеями, чем, скажем, с жалостливой кухаркой. Она была добродушна от природы, но какой мне с неё прок, кроме дополнительной миски еды, которая и без того была положена, и рецептов похлёбки, которые не вызывают интереса? Разносолы меня мало привлекали, в еде я ценил только способность насытить, и, поскольку всегда был сыт, отнёсся безразлично к возможности получить ещё.
На меня смотрели строго утилитарно, и я учился относиться к миру примерно так же.
Ближе к весне обо мне вспомнил помощник декана, который, помнится, спрашивал про моё желание и готовность служить в охране Академии, и распорядился. Меня освободили от работы при кухне и отвели к рекрутам, представили сержанту – человеку настолько привыкшему муштровать слабо управляемых новобранцев, что окрики и рявки из него вылетали совершенно бессистемно, когда надо и когда не надо. Он для порядка облаял меня с ног до головы, так что совершенно сбил с толку: я привык слышать, как все вокруг разговаривают сдержанно, безразлично.
Таким, не способным самостоятельно понять, чего от меня хотят, я встал в общий строй и ещё примерно полчаса слушал, какие мы тут собрались отбросы и дерьмо из выгребных ям. К чему была эта прочувствованная тирада, осталось непонятным, потому что сразу после неё нас расставили в ряды и стали спокойно, без истерик и угроз, учить бою в строю. Стоявший рядом со мной парень очень удивился моему недоумению.
– Чего ты его слушаешь? Он на всех орёт. Если сержант перестанет орать, он помрёт на месте. Понял?
И мысленно я списал всё на прежний привычный факт: так есть потому, что так есть.
Потом была работа в парах; к ней можно было относиться, как к забавной игре, и по-другому сперва не выходило. Разве это занятие для взрослых парней – палками махать? Мы лишь делали вид, будто дерёмся, а сержант, пересыпая суждения руганью, вслух оценивал, хорошо ли получается, или так, поросятам под стать. Смысл этих действий мне тоже был плохо понятен, и я не старался. Куда важнее были вечерние занятия по магии.
Конечно, начальство не было бы собой, если б проглядело сей возмутительный факт.
– Ты тут чем занимаешься, сосунок? – Остановившись прямо перед нашей парой, сержант упёр кулаки в бока и прочистил горло. – Ты, недоносок, тут горох, что ли, сгребаешь? Ты годишься только дерьмо откачивать! Как ты собираешься бить врага? Он тебе бошку свернёт и в зад засунет – и будет прав! Вот так вот надо его бить! – Он отобрал у моего учебного противника деревянную дубину, изображавшую меч, и принялся ею размахивать. – Ну давай, показывай, чего усвоил… Давай, давай, ососок! На что ты способен вообще? Грудной младенец правильнее будет действовать мечом, а ты просто вахлак деревенский! Не будет с тебя толку. Что сучишь своими обрубками? Разве так надо биться? Бейся, скот, или я из тебя все кости вышибу! – Вошедший в раж командир уже орал. И атаковал уже серьёзно, не учебно. При желании ведь и деревяшкой можно отлупасить насмерть. – Бейся как солдат, а не отрыжка какая-то, сучий ты сын!
Я не разозлился, конечно, потому что вся эта брань и угрозы были мне безразличны (до обидчивости надо было ещё доразвиться – пока только удавалось понимать смысл брани как таковой, лишь по смыслу и назначению), но выполнять поручения уже привык. Сказано «бейся» – пожалуйте, буду биться. Я начал защищаться: сперва держал в уме приёмы, которым нас вроде как пытались обучать, потом, получив дважды палкой по плечам и один раз окунувшись лицом в грязь под чужими ногами, решил действовать, как будет удобнее.