По ее тону я почувствовал: она закоченеет тут, но не решится поднять руку, не осмелится задержать этих парней, среди которых, быть может, ее муж или брат…
А грузовики все мчались и мчались. И водителям даже некогда было кинуть взгляд на хрупкую женщину в курточке, дрожащую от холода.
Еще минут десять топтались мы у подъемного моста. На память приходило все, что я слышал о житье-бытьé здешних портовиков. Да, работа есть, но хозяева не простят и ничтожного опоздания. Скорее, скорее! Из-за спешки здесь часто бывают несчастные случаи.
Я наблюдал за работой образцового порта — слаженной, быстрой. Меня приводил в восхищение подлинно виртуозный труд многих людей. Но тем не менее это зрелище оставило в душе осадок грусти. Почему? Я подумал, что эти люди должны чувствовать себя страшно одинокими, потерянными в гигантском кипучем порту. Человек тут должен рассчитывать только на свои силы, никому до него нет дела…
А грузовики все неслись и неслись, мелькали названия фирм, фамилии владельцев, а мне становилось все больше не по себе.
Это ощущение не сгладилось, не забылось. Оно оживает всякий раз, когда я вспоминаю минуты, проведенные у подъемного моста в студеный ветреный день.
Бельгийское приморье
Из Антверпена я проехал, огибая границу Голландии, к Северному морю.
Вокруг широко раскинулась низменность, земля, отвоеванная у моря. И каналы, каналы… Так же как в Голландии, эти равнины называются польдерами. Высота их не больше трех-четырех метров над уровнем моря. Ветер и песок воздвигли на берегу цепь дюн.
Здешние бельгийцы — это племя укротителей моря. Море смоет твой дом, если ты вовремя не расчистишь канал. Далекие, очень далекие предки жителей побережья еще в VII веке начали воздвигать земляные валы и отводить приливные волны в каналы.
Песок и ветер мстят человеку за своевольство. Песчаные бури совершают набеги на поля, гнут и ломают защитные стены тополей.
Но люди густо заселили этот край: илистые почвы плодородны, дождей достаточно.
Летом равнина покрывается золотом пшеницы, зеленью сахарной свеклы. У самого моря красок меньше. Желтый пляж и серое море… Лишь кустарник на дюнах (прибежище зайцев) ненадолго покрывается желтыми и лиловыми цветочками.
Кое-где на бугристой цепи дюн попадаются остатки блиндажей, под бровью зарослей зияют отверстия-входы. Тут можно наткнуться на помятую каску, на коробку от противогаза, а то и на мину, сохранившую свой смертоносный заряд с последней, а то еще и с первой мировой войны.
Здесь гитлеровцы надеялись оградить свои завоевания укреплениями и батареями «Атлантического вала».
«Сюда, студенты!» — чернеет на стенке дота, должно быть укрывавшего летом компанию молодежи…
Если по берегу Шельды нас вел поэт, то здесь нам мог бы сопутствовать художник, художник очень своеобразный, уроженец здешних мест, влюбленный в родное побережье.
Я говорю о Константине Пермеке. Его картины спорны, критики находили в них и грубый биологический натурализм, и много других «измов». Как и его родина, Пермеке был открыт всем ветрам. Одни его полотна вызывают протест, другие поражают достоверностью и простотой.
Пермеке не терпел сентиментальности, нарочитой красивости, пестроты. Он лаконично и без всяких прикрас изображал простой пейзаж, обыкновенного фермера, рыбака, рабочего. Часто художник впадал в крайность: как бы в пылу полемики он огрублял и даже уродовал свои живые модели. И тогда вместо человека на холсте появлялась топорная, примитивная кукла.
Но пока художник не теряет связи с родной почвой, у него не могут быть одни неудачи. А Пермеке всегда был преданным сыном бельгийского приморья. Свои сюжеты он искал среди дюн, на промысловом судне, у небогатого очага.
Глядя на взморье, я будто вижу пейзаж Пермеке — две-три краски, положенные резкими, широкими мазками. Вода, берег, небо, одна-две скупые детали. И все-таки в пейзаже чувствуется динамика — ветер, готовый брызнуть дождь. Вот он, суровый край тяжелого труда, родина выносливых и отважных! Иногда художник сгущает краски? Но это от любви к родному краю, от уважения к нему.
Удач у Пермеке немало. И всем лучшим, что он написал, он обязан отчему дому возле дюн, суровому морю, друзьям-рыбакам и еще, разумеется, реалистическим традициям великих фламандцев.
Сейчас в доме Пермеке, возле Остенде, открыт музей. В окна бьет ветер, кидает песок. Посетителей мало: теперь не сезон… Но сам Пермеке, наверно, любил эту студеную пору, когда можно один на один беседовать с морем, с ветром.
Снежный вихрь несется по широким прямым улицам Остенде. Город ютится на мысу, полукруг его набережной лишен заслона из деревьев, все окна высоких, узких домов с вывесками отелей как будто с надеждой всматриваются в безбрежную даль. Впрочем, говорят, иногда вдали проступают белые скалы Англии.