Пожалуй, это почти все, что нам известно. Печать редко сообщает что-нибудь о Люксембурге. Мы чувствуем себя чуть ли не первооткрывателями и по этому случаю немножко задаемся.
Стоим мы на рубеже, у открытого шлагбаума потому, что надеемся увидеть пограничника. Интересно, какая у него форма? Воображение невольно рисует камзол, шляпу с перьями и алебарду или мушкет. Должно быть, так действуют слова «великое герцогство», звучащие столь архаично.
Где же пограничный страж?
— Слишком холодно сегодня, — притворно сокрушается Лоран, наш шофер бельгиец, весельчак и рассказчик анекдотов.
Мы смеемся: ведь не может же быть, чтобы пограничник побоялся холода. Однако страж так и не вышел из своей будки. Мы заметили лишь мановение руки за стеклом, серебряным от мороза. Великое герцогство милостиво, без всяких формальностей приняло нас в свои пределы.
Впереди самое обычное шоссе, рядок двухэтажных домов, прижатый к лесистой волне Арденн. Дома на первый взгляд такие же, как в Бельгии…
— На что вы надеялись? — удивляется мой сосед, человек неромантического склада, — Какая тут может быть экзотика!
И все же что-то изменилось. Мушкетеров нет, но… Сдается, не наш век, а какой-то другой встречает нас в этом люксембургском городке. Неширокие окна, прорубленные в толстенной кладке, тяжелые железные ворота крепостной стати, ведущие в тесный дворик, старомодные, неразговорчивые, неяркие вывески. Они не бросаются в глаза, не зазывают…
— Немного провинциально, а? — говорит грузин Челидзе, переводчик Хемингуэя.
— А мне нравится эта страна, — веско произносит Ааду Хинт, наш эстонский собрат по перу.
В Бельгии он выходил из себя: там в глазах пестрело. Всюду: в витрине, на столбе, на крыше и даже на сарае — всюду реклама или виски «Королева Мэри», или аперитива «Ганчия», или пива «Пьебеф».
День еще не угас, а на улице ни души. Похоже, городок уснул. Очень скоро придет темнота и не даст нам разглядеть все еще загадочный Люксембург.
Улица кончилась, к шоссе придвинулся лес, потом отхлынул, и началась другая улица, точь-в-точь такая же, как первая. Впереди плотные ряды домов-бастионов и стекло-бетонная бензостанция, сверкающая, как хрустальная ваза.
Лоран включает свет. Я вижу табличку с надписью: «Улыбайтесь», укрепленную в кабине, над зеркальцем, вижу круглые плечи и розовый затылок Лорана. Уши его шевелятся. Мы все знаем, что это значит. Он всегда двигает ушами, прежде чем рассказать какую-нибудь историю.
— Ну что вы ждете от Люксембурга? — начинает он. — Да вы оглянуться не успеете… Страна-то вся— семьдесят километров в длину.
Лорана легко понять: в Люксембурге он чувствует себя представителем огромной державы.
— Как-то раз приехал сюда один турист, — продолжает он, — «Ах, — говорит, — какие красивые у вас горы!» А гид люксембуржец этак сквозь зубы: «Ничего особенного, мсье! Обычная немецкая гора!» Турист поглядел в другую сторону. «Ах, — говорит, — какой прелестный замок!» А гид ему: «Недурен, мсье! Только он тоже не наш. Он во Франции».
За стеклами автобуса уже не различалось ничего, кроме редких огоньков и косматых, черных шапок леса на холмах. И вдруг, когда я уже решил, что Люксембург скрылся от нас до утра, сверкнула красноватая молния.
Сверкнула, но не погасла. Огонь мелькал за стволами деревьев, бежавших вдоль обочины шоссе. Лишь спустя несколько минут я понял, в чем дело. Это маленький Люксембург, маленький стальной силач, сообщал о себе самое важное.
Там, в долине, литейщики выплеснули шлак. На заводе, скрытом от нас темнотой и пологом леса, заверши? и плавку.
Из всего виденного в тот вечер мне больше всего запомнилось именно это: багровые молнии, врезанные в исконное лесное приволье, в сельскую тишину.
Гуден мойен!
Я проснулся в седьмом часу утра в столичной гостинице и сразу сбросил с себя ситцевое, с крупными, яркими розами одеяло, точнее, мешок, набитый пухом. Было еще совсем темно.
За окном, в вышине, на невидимом шпиле, неоновым зеленым светом горел крест. Нежно вызванивали колокола. Собор Люксембургской божьей матери, пробудившийся первым, звал прихожан на мессу.
«Ты наша мать, мы твои дети».
Колокола несколько раз проиграли строчку гимна. И снова тишина. Через полчаса подал голос другой храм.