Но нет, пелена спадала с глаз и вновь я обнаруживал с горечью лишь «мессеры», закрытые маскировочной сеткой. И хотелось выть от тоски, или спрыгнуть со скалы залива Мон-Сен-Мишель и утопиться.
Иногда мелькала мысль, а не сдаться ли мне британцам? Перегнать туда свой мессер последней модификации. Но нет, это было бы нечестно в первую очередь по отношению к человеку, в чьём теле находилось моё сознание. Я не имел морального права вот так спускать в унитаз всё то, чего добился Генрих, предавать память о нём.
Постепенно я стал привыкать к моему новому состоянию, подчиняться немецкому «die Ordnung», который надо сказать сильно отличался от нашего. Чего только стоила процедура настройки всех наручных часов, которых после задания нужно было сдавать, чтобы специально подготовленные техники проверяли их ход до секунды?
Кроме уникальной мышечной памяти Генриха по виртуозному пилотированию «мессершмиттом», в наследство мне достались его привычки, например, обливаться по утрам ледяной водой — я ненавидел это делать, но почему-то не мог теперь обходиться. В отличие от меня немецкий ас оказался абсолютным трезвенником, не прикасался к алкоголю. Пришлось отказаться от порции шнапса. Впрочем тело-то теперь принадлежало мне, и относиться к нему стоило бережно и аккуратно.
Надо сказать, что впервые увидев собственное отражение в зеркале, я огорчился и порадовался одновременно. Неприязнь вызвала внешность настоящего арийца — белобрысого, с водянистыми голубыми глазами, небольшого роста — в кабине поршневого истребителя места маловато. Но зато я получил в награду молодость. Генриху едва минуло двадцать пять, а мне, реальному было уже за сорок. Идеальное состояние, к которому стремятся многие — жизненный опыт и молодость. Впрочем, какой там жизненный опыт — после училища мотался по гарнизонам — последним местом службы был военный аэродом под Тверью.
В вещах Гроссера я обнаружил письма, которые приходили из Баварии, от Эльзы, жены Гроссера и племянницы барона фон Беккенбауэра. Насколько я мог судить по небольшой черно-белой фотографии, фройляйн выглядела прелестной, с чистыми, немного наивными глазами. Я надеялся, что она оставалась преданной и верной женой. Не то, что моя бывшая, чьи измены мне приходилось долго терпеть.
Шёл 1940-й год, немецкие газеты, захлёбываясь от восторга, сообщали о победоносном марше армии Тысячелетнего Рейха по странам Европы, а меня не отпускала мысль, как вернуться к разлому, через который меня забросило сюда, в этот мир. Порой это выводило из состояния равновесия, ввергало в жуткую тоску, которую на родине я бы залил бы алкоголем. Но тело Генриха не позволяло мне этого сделать.
После окончания британской компании, когда Гитлер, разозлённый яростным сопротивлением англичан приказал прекратить бомбёжку Лондона, мне дали недельный отпуск.
До Франкфурта я добрался поездом, а затем, арендовав машину, направился в Меспельбрунн — туда, где находился замок барона.
По обеим сторонам идеального без единой трещинки темно-серого полотна, тянулись ровной чередой сосны, ели, осины, будто аккуратные немцы умели приводить в единый порядок даже дикий лес. Несмотря на то, что «Опель» как все машины той поры имел жёсткую подвеску, катился он на удивление мягко и деликатно для моей задницы.
Гитлер, конечно, мерзавец и людоед, погубивший миллионы жизней, но надо отдать ему должное, как только пришёл к власти, занялся не только наращиванием военного потенциала, но и строительством дорог. Качество автобанов произвело такое сильное впечатление на американцев, вошедших в побеждённую Германию, что вернувшись домой, они тоже решили заняться своей дорожной инфраструктурой. Но это мода строить хорошие дороги так и не дошла до России. Правда, в сорок первом это помогло остановить быстрое продвижение гитлеровцев вглубь страны. Как только они пересекли границу Союза, их хвалёная мотопехота начала увязать в жутких хлябях. И до сих пор мало что изменилось. Так что завоевать Россию не удастся ни одной армии. Или мороз, или бездорожье остановит врага.
Под мирное урчание мотора и ритмичный шелест шин я едва не задремал, благо дорога была почти пустынной, и очнулся лишь тогда, когда машина въехала в долину, откуда открывался дивный вид на замок барона, казавшимся случайно попавшим в лесную глухомань венецианским палаццо. В зеркальной глади озера отражалась грубо оштукатуренная в бежевый цвет высокая башня, увенчанная железным куполом. Слева от неё плоский фасад с прямоугольными окнами в красно-коричневых рамах заканчивался ещё одной небольшой башенкой с крышей, напоминающий старинный колокольчик. Справа от башни широкая арка переходила в кирпичную стену, которую приятно оживлял выступающий балкон, увитый плющом. Но, честно говоря, я был немного разочарован. Замок мне виделся неприступной крепостью, навевающей мысли о мрачном Средневековье. А тут — изящный, кажущийся игрушкой, домик.