Среди тех, кто явно или тайно выступал на стороне сил, боровшихся с Советской властью, Беленков пользовался репутацией боевика-эсера, имевшего немалые заслуги перед своей партией. В зиму восемнадцатого года, когда Савинков, член ЦК партии эсеров, приезжал на Дон, Беленков — тогда еще есаул — неотлучно находился при нем, сопровождая его как телохранитель во всех поездках. Он был свидетелем встреч Савинкова в Новочеркасске с Корниловым, Алексеевым и Красновым.
Очевидно, Савинкову, нуждавшемуся в надежных, преданных людях, понравился этот замкнутый офицер, с темными недобрыми глазами. Их разговоры принимали все более откровенный характер.
— Почему вы, Борис Викторович, пошли против большевиков? — спросил однажды Беленков у Савинкова.
— Я не считаю большевиков революционерами, — ответил Савинков. — Это монархисты наизнанку. Когда они узурпируют власть, революция погибнет. Так уже было во Франции. Только Учредительное собрание может дать России свободу. У нас с вами, есаул, нет выбора. Или мы, или они. Или — или. Будем бороться до конца. История нас рассудит.
Почувствовав митинговую высокопарность этой фразы, он заговорил простым, дружески доверительным тоном.
— Кроме того, Александр Игнатьевич, у меня есть мотивы личного характера. Моя старшая сестра была замужем за офицером. Это был тот единственный офицер Петербургского гарнизона, который 9 января отказался стрелять в рабочих. Помните, они шли с петицией к Зимнему?.. Единственный, отказавшийся выполнить приказ Николая II, — повторил Савинков. — Когда большевики пришли к власти, они его убили. Понимаете, мне было психологически невозможно перешагнуть через этот труп…
Савинков умолчал о том, что в октябрьские дни семнадцатого года он вместе с зятем пробрался в штаб Краснова, чтобы двинуть войска на Петроград. Из этой отчаянной попытки ничего не получилось, и Савинков бежал на юг, а зятю поручил нелегально вернуться в Петроград и формировать там белое подполье. Но его опознали революционно настроенные солдаты. Он был арестован и расстрелян…
— Ну а вы? — спросил Савинков. — Я не жду теоретических обоснований вашей очевидной неприязни к большевикам. Меня интересуют мотивы личного свойства. Есть ли они у вас?
— Да… Ведь я, Борис Викторович, происхожу не из богатой семьи. В Милютинской наш курень считался одним из самых захудалых. Надо знать Дон, чтобы понять, что это значит. Мальчишкой я ушел в Ростов, был на побегушках в оптовом табачном магазине Асмолова. Здесь случай свел меня с боевиками-эсерами. В четырнадцатом году они помогли мне поступить в Новочеркасское военное училище. Вышел оттуда в офицерских погонах — и сразу на фронт… Это не слишком скучно?
— Нет. Это интересно.
— Вернулся в Милютинскую есаулом. Встретили с почетом, особенно старики. Наперебой приглашали к себе. Месяца через три остался на правах зятя в доме, мимо которого мне, внуку станичной побирушки, было когда-то заказано ходить. То старое, что тянулось за мной с детства, отрубил напрочь. А новое, что пришло на Дон с Советами, не принял. Это, пожалуй, все.
— Ну что ж — откровенность за откровенность. Мне бы хотелось, Александр Игнатьевич, иметь вас в числе своих ближайших помощников. Через несколько дней я уезжаю в Москву. Хотите уехать со мной?
— Нет, — твердо сказал Беленков. — Но дело не в моем личном желании. На Дону меня знают, и здесь я нужен больше.
— Пожалуй, это верно… — Савинков задумался, глядя в окно, и на его лицо, до этого спокойное и внимательное, как бы стало накладываться другое, с усталым, чуть брезгливым выражением. — Огромная нужда в людях. И там, в Москве, и здесь, на Дону, — всюду. Все эти генералы… — не закончив фразы, он вздохнул, снова повернулся к Беленкову. — Хотя и я не люблю менять свои планы — оставайтесь. Думаю, наши пути разойдутся лишь в географическом смысле.
Масштабы того, чем они оба занимались и до и после этого разговора в номере новочеркасской гостиницы «Золотой якорь», были разными, сущность — одинаковой. Савинков собирал силы контрреволюции в один кулак, организовывал вооруженные восстания и мятежи, готовил покушение на Ленина. Беленков громил хуторские ревкомы, разгонял коммуны, убивал коммунистов и комсомольцев. И духовный крах этих очень разных людей был одинаково неизбежен.