Но в итоге, что я могу? Только сидеть здесь и плакать. Кто бы знал, как я устала. Морально истощилась. И эти слезы... Истерика, которая зрела во мне давно. Мама. Бабушка. Дом... Я не смогу вернуться никогда.
Даже сквозь всхлипы, я услышала шаги. Легкие и пружинистые. Не поднимая лица от мокрых от слез коленей, и так знала, кто остановился у двери. Вот просто знала.
Ругаться будет? Бить? Запрет где-то?
Господи, я так устала постоянно бояться!
Но мужчина просто стоял, а я просто неподвижно сидела, словно мы играли в «гляделки» телами: кто быстрее сдастся и моргнет? Первой не выдержала я. Подняла заплаканное лицо и посмотрела на ящера, вновь и вновь поражаясь тому, какой же он огромный. Заметив «прогресс», Трэт присел передо мной на корточки и протянул ладонь. Я подвисла, ожидая чего угодно, но уж точно не такой реакции. Пока решилась, раз, наверное, двадцать перевела взгляд с его лица на руку.
Большая ладонь оказалась горячей и сухой, чешуйки напоминали мозоли на руках у людей. Заполучив мою конечность, Трэт мягко потянул на себя, выуживая меня из каморки.
– А можно мне в мою комнату? – Меня до ужаса пугала мысль о том, что вот сейчас мы вернемся в ту самую квартиру и вновь окажемся наедине. Это невозможно понять или толком объяснить, но когда рядом кто-то столь огромный... ты просто не можешь его не бояться.
Ящер тяжело вздохнул, смерив меня взглядом. Вот серьезно. У него в тот миг было такое печальное лицо, словно он многодетная мама, а я – самый бестолковый ребенок.
– Вакцина, – прошептал. – Завтра.
– Я буду жить, – кивнула, отвечая на незаданный вопрос.
Проведя меня к коридору первого сектора, Трэт ушел.
***
Я проснулась и поняла, что, несмотря ни на что, выспалась просто отлично. Посетила очиститель. Съела свою порцию бурды в столовой, где кроме меня осталось всего шесть женщин. Остальные уже получили свою вакцину, а о результатах мы узнаем уже при переправке выживших на материнскую планету.
Или не узнаем.
Не дожидаясь звукового сигнала (или еще чего), пошла в сторону лабораторий. Сегодня так сегодня. Удивительно, правда? Мне семнадцать и сегодня я могу умереть.
Хотя, что такое физиологический возраст? Я медленно шла в лабораторию, мой взгляд скользил по пластику вокруг, и мне казалось, что я древняя старуха.
В лаборатории дежурили два ящера в серой форме. Я проигнорировала их, и так прекрасно зная, что должна делать. Подойдя к капсуле, разделась до белья, не ощущая при этом ничего. Легла. Перед глазами мелькали моменты из жизни, когда домой возвращался папа, неизменно с подарками и особенным, лучистым счастьем в глазах. Он умел согревать всех вокруг, и даже мама оттаивала рядом с ним.
А ведь если задуматься, она – несчастная женщина. Всю жизнь в ожидании. Всю жизнь одна, с ребенком на руках. Не счесть их разговоров ночью на кухне, когда она умоляла его бросить работу и найти что-то пусть и менее оплачиваемое, но в родном городе. Когда убеждала его, что деньги не важны. Что мы скучаем... Годами он слушал ее, успокаивал, вел в спальню. А спустя примерно недели две снова уезжал в очередной рейс.
Лежа в капсуле и наблюдая за действиями ящеров, я впервые в жизни задумалась о том, что у отца просто не могло не быть женщин в этих его плаваниях. Не зря ведь шутят, что у моряка по жене в каждом порту. А мама не могла об этом не знать. Так сильно любила?
Крышка капсулы закрылась. С тихим жужжанием насосов началась подача кислородного геля. Сегодня я умру?
Тихое жужжание напоминает о том дне, когда меня украли с Земли. Кажется, с тех пор прошли века. Капсула все больше наполняется гелем, и я знаю, что должна его вдохнуть. Знаю, что первый вдох будет настолько болезненным, словно я тону в кислоте. Знаю, что должна перетерпеть, и потом станет легче.
Я не колеблюсь. Нужно? Вдыхаю. Боль разрывает мое сознание, но всего лишь на миг. Я отстраненно отмечаю, как это странно – дышать гелем. Какое-то время ничего не происходит. Я решаюсь открыть глаза, вдруг понимая, что нам об этом ничего не говорили: можно? Щиплется, но терпимо.
Крышка капсулы прозрачная, так что сквозь гель я вижу суетящихся ящеров. Они что-то делают, нажимают, измеряют и записывают. Странно. Я холодна внутри и снаружи. Не испытываю сейчас ничего абсолютно, кроме жалости и сочувствия к маме.
Я уже никогда не смогу ей рассказать о том, что лишь теперь понимаю ее тоску. Она, как волчица, влюбилась один раз и на всю жизнь, а отец, которого я боготворила... Наверное, он тоже ее любил. Но море он любил больше нас. Море и свободу.
Странно. Во мне нет даже слабого отголоска любопытства по поводу того, что будет со мной дальше. Я замечаю на лицах ящеров тревогу и переживание. Они волнуются обо мне и проверяют все еще раз. Их эмоции столь сильны, что я вижу их даже сквозь гель. Какое им дело до меня? Одной больше, одной меньше...
Но вдруг мужчины в серой форме замирают, кланяются и отходят. Сквозь гель на меня смотрят черные глаза. Огромная ладонь легла на стекло, напротив моего сердца. Мне кажется, это важно, но я не понимаю, зачем он пришел? Чувствую укол в руку и знаю: это была вакцина.
Началось.
Я чувствую жжение в руке, которое расползается по моим венам. Мне больно. Пока терпимо, но я знаю: скоро будет совсем худо. Мне хочется захныкать. Хочется извиваться или хотя бы почесать место укола. Почему-то кажется, что стоит прикоснуться, и кожа в том месте слезет с меня вместе с мясом. Мне плохо, но мы все еще смотрим друг другу в глаза. Мне кажется, Трэт гордится мной.
Кто-то вошел, так как ящер оборачивается ко входу и кивает. К капсуле подходит… женщина. Она – гзжен, и я вижу это так же четко, как и Трэта, высматривающего что-то на моем лице. Женщина улыбается мне, но вдруг сжимает кулак и ударяет себя в область сердца.
Ксейдзо? Ксейдзо!
Я рвусь к ней, но попытка к движению вызывает дикую боль. Яростную боль. Раздирающую, уничтожающую, беспощадную боль.
Черт, это была Ксейдзо. У нее получилось.