— А Альмереджи?
— Проиграл Альбани, похоже, специально, потом исчез часа на полтора. К последнему поединку вернулся. Пять флоринов на Чуму поставил. Выиграл.
— А Валерани?
— Мелькал. То с сыном стоял, то с матерью. Потом тоже отлучался. Вернулся с провизией, меня сыром угощал.
— Пьетро Альбани?
— После поединка с Леричи оголодал, ему паж что-то поесть принёс, он в шатёр к себе ушёл. Потом я его не видел.
Тристано д'Альвелла тяжело вздохнул. Итак, можно исключить только Фаттинанти, Мороне, Фаверо, Салингера-Торелли и Бальди. Исключал он и самого Монтальдо. Ну и что?
— А теперь расскажи-ка, Ипполито, о вчерашнем визите к Тиберио. Ты знал, кстати, что он содомит?
Монтальдо усмехнулся.
— Мы ровесники, соседи, учились вместе. Я его мальчишкой помню. Склонности его…ну, проступали, конечно. Про него, как про кардиналов Гонзага и Петруччио сказано: «Аlle donne voglion male…Женщин они не любят…»
— Чего ж не донёс?
— Помилуй, — отмахнулся церемониймейстер. — О трёх вещах благоразумный человек не распространяется: о своих рогах и супруге, выставленной на всеобщее глумление, о содомии и о бегстве с поединка. Всё это отвратительно. Как донести-то было? Вчера… Мне Наталио сказал, что Тиберио с лестницы упал, повредился. Ну, я зашёл навестить. Кряхтел он, кровоподтёк был на скуле и на лбу, рука переломана. На ногу ступить не мог. Он не вставал. Посидел я у него четверть часа, успокоил, как мог. Постой… — Ипполито напрягся. — Он кого-то боялся! Говорил, что собирается после выздоровления покинуть двор! Сказал, что уедет… Родни-то у него здесь уже нет. Да, он точно думал уехать….
Церемониймейстеру не нужно было столь настойчиво уверять подеста об услышанном от Комини. Мессир д'Альвелла ему и без того верил. Более того, он прекрасно знал, откуда в голове старого ганимеда появились мысли об отъезде: причиной тому стало интимное общение интенданта с мессиром Аурелиано Портофино — на лестнице в библиотечном портале. Ну, и что? Бездельник и лодырь Портофино должен был сжечь его, и забот бы не было, вместо этого возиться с трупом теперь обречён он, д'Альвелла! Если даже такие приличные люди, как Портофино, нарушают свой долг — что с Альмереджи-то спрашивать? О tempora, o mores! Бесовские времена!
Пока мессир Тристано д'Альвелла тягостно вздыхал и ругался, мессир Грациано ди Грандони и мессир Аурелиано Портофино после трапезы тоже заговорили о случившемся. При этом Чума, не выпуская из рук гитары, был настроен весьма благодушно, чему Аурелиано не находил объяснений: ведь он видел, что после победы на турнире дружок был расстроен и зол. Что же случилось?
— Ну, и кто, по-твоему, траванул-то старого фенхеля? — Песте нежно пробежал пальцами по струнам и, не дожидаясь ответа, нежно промурлыкал.
Гаер ударил по струнам, улыбнулся игриво и лукаво и мягко допел:
Тут Грациано умолк, заметив, что дружок Лелио смотрит на него, как на безумного.
— Что молчишь, Лелио? Кто старого крысёныша отравил-то? — Чума снова ударил по струнам.
Инквизитор мрачно поинтересовался.
— Ты что, рехнулся сегодня? С утра чуть сокольничего не прибил насмерть, потом приз взял, как гробовой саван, а теперь горланит какие-то распутные песенки, — Лелио недоумевал. — Что с тобой приключилось? Тяпнул, что ли, втихомолку?
Грандони улыбнулся предположениям дружка и отрицательно покачал головой. Про себя Чума тоже недоумевал — но совсем по другому поводу. Как это выходит? Почему приветливые слова зеленоглазой девицы преобразили для него мир? Он, оказывается, лгал себе, полагая, что был задет пониманием своей ненужности никому. Враньё. Он был нужен Бьянке Белончини — и его это ничуть не радовало. Его задела мысль, что он не нужен именно ей — этой черноволосой красотке с глазами лесной лани. Именно ей. А почему? Она ведь не нравилась ему и раздражала. Ну, положим, при ближайшем рассмотрении девица оказалась здравомыслящей. Можно было даже признать, что она весьма недурна собой. Ну, и что? Femina nihil pestilentius. Нет ничего пагубнее женщины. Он, что, сошёл с ума? Наконец Чума отвлёкся от этих странных мыслей.