— Вы ждали меня, граф?
— Да, уже неделю.
— Неделю? — подеста подлинно изумился, — почему неделю?
Даноли пожал плечами.
— Не знаю, но я знал, что вы придёте, Тристано. Всё это время вы думали… но вы сделали неправильные выводы.
Д'Альвелла изумился.
— Вы об убийце? Это вздор — никаких выводов я не сделал. Я просто хотел спросить, что, убийство Комини — тоже подлость? Вы же знаете, кем он был…
Альдобрандо утомлённо присел на стул и покачал головой.
— Это тоже подлость, Тристано, но я говорю совсем о другом. Вы всё это время думали о себе и назвали себя подлецом. Но это неверно. — Тристано д'Альвелла молча смотрел на Альдобрандо Даноли. — Вы — не подлец, Тристано, вы просто запутались, заблудились. И Господь послал вам вразумление.
Теперь подеста опустил глаза. Он странно ослабел и не хотел делать вид, что удивлён. Он пришёл к Даноли поговорить о себе — и тот понял его верно. Чего же лгать-то?
— Нет. Это не вразумление — это кара. А карается не заблуждение, карается подлость. Бог наказал меня за мерзость мою, за жестокость и гордыню. Я никогда не выбирал средств достижения цели, и Господь не пощадил меня, отнял сына. А кого щадил я? — д'Альвелла махнул рукой. — Поделом мне.
— Не отчаивайтесь, Тристано. Господь благ и милостив. Он принимает покаяние грешника.
Тристано д'Альвелла усмехнулся, но усмешка была вымученной.
— Помолитесь обо мне, граф. Я не хочу брать грех на душу, и без того довольно. Но я боюсь носить оружие.
— Нет-нет, Тристано, Бога ради! — Даноли слабой рукой погладил плечо подеста. — Семь дней… ещё семь дней… будет легче. Я ещё буду здесь.
Подеста смерил Даноли недоверчивым взглядом, словно пытаясь понять, насколько тот здоров. Основание тому было — глаза Даноли расширились, лик странно просветлел. У д'Альвеллы мелькнула мысль, что у графа падучая болезнь, но он не высказал её вслух.
Альдобрандо напрасно радовался отсутствию сатанинских искушений. Новый приступ не замедлил себя ждать и был страшен. Через три дня после несчастного случая с Соларентани Даноли неожиданно затрясло на пути из библиотеки, откуда он вынес «Утешение философией» Боэция, «Гору созерцания» Жерсона, «Странствия по человеческой жизни» Гийома де Дегийвиля для бедного Флавио и том «Естественной истории» Плиния Старшего для себя. Мерзкие твари неожиданно выскочили из трёх тёмных коридоров, сходившихся у библиотеки. Глаза их светились диким кошачьим блеском в мрачных провалах полуночных порталов, голоса их, казалось, стелились по полу, ползли клубами смрадного дыма: «…concupiscentia carnis est, et concupiscentia oculorum, et superbia vitae… похоть плоти, похоть очей и гордость житейская…» В глазах Альдобрандо помутилось, стены закружились и свет померк.
На сей раз он очнулся в комнате Амедео Росси, куда тот затащил его, стонущего и трясущегося, вместе с Тристано д'Альвеллой, случайно оказавшимся рядом. Начальник тайной службы обморок графа уже несомненно воспринял как эпилептический припадок и вечером в присутствии Тронти и Чумы у герцога уронил замечание о том, что Даноли нужно показать медику ди Бертацци — у него явно комициальная болезнь. Эти слова подвигли Грациано ди Грандони навестить Даноли и сообщить Портофино о новом видении Альдобрандо.
— Странное откровение, — пробормотал инквизитор. — Это из первого послания Иоанна. «Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо всё, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего….» Но что чёртовы твари имели в виду? Может, д'Альвелла прав, и у графа подлинно болезнь Цезаря?
Чума не согласился.
— Не сказал бы. Он не бьётся в припадках и не спит после. Быстро в себя приходит и только на слабость жалуется…
— Ты считаешь, что Даноли здоров? Всю семью перехоронить и никогда не вспоминать об этом ни словом? Мне иногда кажется, что он спит на ходу и словно грезит.
Песте пожал плечами.
— Он — чистый человек.
— Даноли свят, — согласился Портофино, — и видения не бессмысленны. Но что толку от дьявольских фантомов? Все бесовские пророчества или ложны, или непонятны, или, воля твоя, истинны и ясны — да не предотвратимы.
— Ему это и предречено было. Но интересно что перед турниром, я нарочно спросил, говорит, никаких видений не было. Почему же бесовщина не предостерегла его? С Комини-то? Или тут предопределённости не было?