— Нет. — Песте несколько недоумевал, он не ожидал такого вопроса.
— Вы… монашествующий?
— Нет. — Взгляд Чумы стал жёстче. Резче прозвучал и голос. Он начал понимать цель расспросов и поморщился. Не иначе до графа дошли глупейшие разговоры придворных, породив в нём тайные подозрения. И Даноли растерянно умолк, повинуясь запрещающему жесту руки собеседника. — Не нужно спрашивать меня, не мужеложник ли я, и высказывать ряд нелепых, циркулирующих при дворе догадок, Альдобрандо. — Лицо шута потемнело. — Я обещал не лгать и скажу то, что никому, кроме духовника, не говорил, но тема этим будет исчерпана, помните. Я никогда не делил постель ни с кем. Всё. Вам этого должно быть достаточно. Ну а теперь я хотел бы услышать ответ на свой вопрос и обещаю поверить. Без слова чести.
Альдобрандо некоторое время молчал, потрясённо осмысляя сказанное ему. Он… девственник? Это… что, шутка? Но шут озирал его раздражёнными глазами, запрещавшими дальнейшие расспросы. Даноли задумался. Ну конечно… как же он не догадался? Бесовские времена принесли с собой фривольность и распущенность, сегодня люди целомудрия выглядели смешными, аскеты звались докучными постниками, девственникам приписывались физическое уродство или мужское бессилие. Да, воистину, нет места лекарствам там, где то, что считалось пороком, становится обычаем. Все верно — отсюда и докучные догадки двора.
Альдобрандо решился ещё только на один вопрос.
— Но почему вы… стали шутом?
Даноли замечал, что отношение к Песте при дворе, если отбросить людей, имевших к нему личные претензии, было совсем не уничижительным. Грациано завидовали, его ревновали и поминутно обсуждали. Он подлинно был «притчей во языцех». При этом граф не мог не заметить дороговизну оружия мессира ди Грандони, рафинированную роскошь одежды, выдававшую изысканность вкуса. Жалование у герцога было, видимо, немалым, но неужели ради денег этот аристократ согласился на столь низкое ремесло?
Грандони этот вопрос, судя по скорченной им роже, показался донельзя скучным.
— Потому что нынешние времена не только бесовские, как утверждает наша мать-Церковь в лице моего дружка Лелио Портофино, но и дурацкие, Даноли. Я просто соответствую временам.
Альдобрандо понял, что дальнейшие расспросы неуместны и, глядя в каминное пламя и то и дело увлажняя гортань прекрасным вином Грандони, через силу рассказал Грациано всё: от больного сна в его собственном замке до последнего видения, когда омерзительные твари появились на решётке в арочном пролёте башни Винченцы, звонко крича что-то о грядущем человеческом жертвоприношении.
— Я безумен, просто схожу с ума…
Песте не обратил на жалобы Альдобрандо Даноли никакого внимания.
— Вы поэтому спросили у меня про кровь? — хмуро поинтересовался он, — Хм, любопытно. «Наше время…», «Гнилая кровь…», «Человеческое жертвоприношение…» — Он вздохнул. — Движения духовные, их внезапные вспышки и затухание понятны лишь мудрым. Я говорил вам, что нелепо всё списывать на кровь. Могу добавить, что не бесовских времён, наверное, не бывает, ибо мир лежит во зле, и пока миром правит сатана, ждать можно чего угодно. Не думаю, что вы безумны, Альдобрандо, вы не сказали мне ничего такого, чего не знал бы я сам. Я же с ума не могу сойти в принципе. Я — штатный дурак, которому ум не полагается. Таким образом, вы можете счесть нас единомышленниками, если честь мыслить, подобно дураку, не кажется вам сомнительной.
— Бросьте валять дурака, Грациано. Мне тяжело…
Шут сразу сменил тон, голос его зазвучал мягче и задушевнее.
— Допейте бутылку и ложитесь. Вам нужно выспаться, Альдобрандо. Завтра утром приедут мантуанцы, всем станет не до нас. Неделя будет нецеремонная. На досуге всё и обсудим.
Даноли хотел было возразить, что пойдёт к себе, но, ощутив телесную слабость и полное душевное изнеможение, проронил:
— А вы куда денетесь?
Глаза Песте сверкнули, но Альдобрандо этого не заметил.
— Заночую у Соларентани. Запритесь изнутри. Утром закройте дверь на ключ, у меня есть другой.
— Хорошо, — у Альдобрандо не было сил спорить. — А… кто такая Винченца? Вы сказали, повешенная? Я не слышал о ней…
— Немудрено, — кивнул Песте. — Пять лет назад, когда наследнику Гвидобальдо исполнилось девятнадцать, он влюбился в сестру аббата Фарса и воспользовался услугами одного дворянина, находившегося у него на службе. Тот был влюблён во фрейлину из свиты герцогини Элеоноры — Винченцу Кьявари, и через неё Гвидобальдо стал передавать своей возлюбленной письма. Девица согласилась сводничать, считая, что может таким образом выслужиться перед будущим наследником. Герцог же Франческо Мария с того дня, как вернул себе после смерти папы Льва трон, обрёл покой только на считанные месяцы — ведь папа Адриан быстро умер, и на Святом престоле снова оказался ненавистный Медичи — Климент VII, мечтавший включить Урбино в свои владения. Сколько бессонных ночей провёл Франческо Мария, продумывая каждый шаг, ведь любая ошибка была чревата потерей герцогства! Много помог Кастильоне, герцог заручился поддержкой некоторых кардиналов в Ватикане, помогли и феррарцы, и родня в Мантуе, он нашёл благоволение у Карла V, а тут весьма кстати не шибко-то умный папа рассорился с императором. Позиции Урбино укрепились, и теперь, когда вырос Гвидобальдо, отец рассчитывал продуманным браком окончательно упрочить положение рода. Сотни и тысячи жизней, благополучие и покой Урбино зависели от правильного решения. Герцог вдумчиво перебирал претенденток — с кем выгоднее породниться — с Миланом? С Феррарой? С Камерино? И тут ему доложили о любовной связи сына, коя могла принудить его жениться на безродной урбинке, и о том, что в этом деле замешана фрейлина герцогини, которая передавала письма сына к любовнице. Можете представить себе ярость Франческо Марии? На карте-то — благополучие герцогства!