Даноли молча слушал. Шут же бестрепетно продолжал.
— Фрейлину успели предупредить, она не на шутку перепугалась, прибежала к герцогине. Та, зная нрав супруга, посоветовала ей отправиться в монастырь, пока гроза не стихнет. Но люди д'Альвеллы не дремали, и герцогу удалось проведать, куда скрылась дерзкая сводня. Он сделал вид, что не собирается причинять ей никакого зла, и попросил жену вернуть её, дабы вокруг её отъезда не поднялась дурная молва. Элеонора знала, какие слухи способна распустить при дворе челядь в случае внезапного исчезновения девицы… Она объявила беглянке волю герцога и поклялась, что ей ничего не грозит. Но как только герцог узнал о возвращении Винченцы, он велел людям д'Альвеллы схватить и повесить сводню. Несчастная герцогиня кинулась перед мужем на колени, но… С тех пор башня и получила своё название.
Даноли слушал Песте, не проронив ни слова, но потом все же покачал головой.
— Герцог крут. А тот дворянин, что был влюблён в Винченцу? Не затаил ли он зла против герцога?
— Если и затаил… — Чума скривил губы, — он вскоре был убит в трактирной потасовке, хотя более осведомлённые говорили о его дуэли с Альмереджи. С учётом, чей человек Ладзарино, можно не сомневаться, что тут руку приложил подеста по приказанию герцога, но так ли это — не знаю. Не интересовался.
— Герцог умеет наживать врагов. А вы… как вы удерживаетесь в фаворе?
Чума невесело рассмеялся.
— Сильные мира сего… Говорить о них хорошо, значит, льстить им, говорить же о них дурно — опасно, пока они живы, и подло, когда мертвы. Герцог крут, но…он живой. Как-то его светлость обронил, что знает, насколько гневлив, и имел жестокость добавить, что половину моего жалования я получаю за то, что не даю ему впадать в бешенство, смеша. Герцог не умеет злиться, когда хохочет. Но уже то, что он умеет смеяться, обнадёживает.
— Но он нарушил слово, данное жене… Он не предан Донне Элеоноре?
Песте улыбнулся, давая понять, что не уполномочен рассуждать о чужих семейных делах, и с улыбкой продолжил, осторожно изменив направление разговора.
— Кстати, говорят, напоследок Винченца под петлёй патетично выкрикнула, что самое святое — это брак по любви! — Шут усмехнулся. — Да-да. Пусть разразится война, пусть в битве с папской гвардией полягут тысячи, пусть полыхают разрушенные дома, пусть сотни оплакивают потерянное имущество, — разве это важно? Главное — блудная похоть, горящая промеж ног какой-то урбинской бабёнки. Вот что самое важное! — Чума покачал головой. — Ох, коротенькие мозги… Герцог даже оторопел, говорят, от такой глупости.
— У людей высоких родов, ответственных за свои земли и подданных, нет права слышать голос сердца, — вздохнул Альдобрандо, — но неужели эта мера была так уж необходима? Вы не могли удержать его?
— Я тогда ездил продавать дом в Пистое. Но если бы я был здесь… — Чума снова усмехнулся, давая понять, что, в принципе, разделял мнение герцога, а Даноли подумал, что Песте, редко удостаивавший женщин добрым словом, мог бы ещё и подлить масла в огонь. — Но в итоге Гвидобальдо женился на Джулии Верано, дочери синьора Камерино, и вполне счастлив. Глупенькую же Винченцу погубили тщеславие и глупость, и поделом: не суйся между молотом и наковальней — расплющит.
— Вы циник, Песте.
— Я? — удивился шут. — Ничуть не бывало. С каких это пор здравомыслие зовётся цинизмом? Люди утрачивают Бога, теряют понимание истинной Любви, и начинают звать любовью стремление к сношению. Вот это — цинизм и пошлость, трагедия бесовских времён. Но трагедии можно пережить, только смеясь над ними… Вот потому-то я и шут, Альдобрандо. А самый смешной способ шутить — говорить правду. В бесовские времена нет ничего смешнее правды, Даноли.