Грациано вздрогнул и умолк, заметив тень у перил балюстрады. Он, не откладывая гитару, сжал рукоять левантийской даги, но тут разглядел Камиллу. Сама фрейлина, видя в руках шута инструмент, изумилась. Так это он?!
— Я не знала, что это вы, мессир ди Грандони, — Камилле стало досадно, что она пришла сюда на голос этого человека.
Шут не был отягощён злопамятностью, но сейчас смотрел на девицу без улыбки. Ему было неприятно, что его слышали, но, преодолев недовольство, Чума любезно заметил фрейлине, что на ущербной луне его всегда тянет подрать глотку. Он не разбудил её? Она тоже играет? Кажется, на лютне? Камилле показалось неловким сразу уйти, это выглядело бы невежливым по отношению к мессиру ди Грандони, которому она всё же считала себя обязанной. Девица присела на скамью, решив несколько минут посидеть, потом пожаловаться на комаров и уйти. Она по-прежнему злилась на себя: как она могла сразу не уловить тембр его голоса? Но пел он божественно, и можно было подумать, что у него есть душа. Как же это? Этот гордец что-то знает о скорбях?
— Да, я играю, — тихо проговорила она. — А о каких муках вы поёте? — Камилла недоумевала.
Грациано ди Грандони сел рядом и, перебирая гитарные струны, сказал, что это старые песни, слышанные им когда-то в Пистое. Он заиграл неаполитанскую тарантеллу, но неожиданно резко оборвал игру, внимательно вгляделся в лицо фрейлины и спросил:
— Вы сказали, синьорина, что были плохо знакомы с донной Верджилези. Почему же вы плакали в церкви?
Камилла подняла на него удивлённые глаза, но тут же и опустила их. Помолчала, потом пожала плечами. Она не ожидала такого вопроса.
— Она была неприкаянна, очень несчастна и одинока. И такая ужасная смерть, безвременная, внезапная, предательская. Без покаяния, без последнего напутствия. Мне было жаль её.
— Донна Верджилези была одинока? — шут не смеялся, лишь слегка изогнул левую бровь. Он недоумевал. Неужели малютка настолько дурочка, что не видела очевидного?
Камилла задумчиво посмотрела в темноту и кивнула.
— Вам трудно понять это. Вы сильны и бесчувственны. Когда такой, как вы, встречает слабого и уязвимого, ему кажется, он видит безногого инвалида. Помочь он не может, ему внутренне тягостно с такими людьми. — Камилла спокойно взглянула на шута, — а она была подлинно несчастна, всегда скрывала свои чувства, боялась показать свою слабость. Боялась сказать даже самой себе, что переживает на самом деле. Старалась производить впечатление, пускать пыль в глаза, фальшивить, — и боялась оставаться одна, потому что наедине с собой ей было страшно. Она нуждалась в толпе, её любовники — это тоже страх оставаться одной, возможность забыть о своей пустоте. — Камилла отвернулась, несколько мгновений следила за игрой лунных лучей на поверхности маленького фонтана, потом продолжила. — Она мечтала о Риме. Ей постоянно казалось, что настоящая жизнь где-то там, далеко, только не рядом и уж тем более не в ней самой…
Грандони слушал в удивлённом молчании. Нет, девица, оказывается, дурочкой не была. Сказанное оказалось неожиданно глубоким и верным. Если бы донна Верджилези хоть на волос интересовала Песте, он и сам бы это заметил.
— Ваш брат предположил, что отравление собаки — не попытка отравить Дона Франческо Марию, но проверка на борзой яда, который потом использовали уже по назначению. Тогда получается, что в этом убийстве никакой случайности нет. Оно продумано и преднамеренно. Но если донна Верджилези такова, как вы говорите, кому могла понадобиться её смерть?
Камилла по-прежнему смотрела в ночь.
— Аурелиано говорит, что причина любого убийства — властолюбие, алчность, злоба, зависть или мстительность.
— Да, это я от Лелио слышал неоднократно. Но из ваших слов я понял, что убитая была слабой и никчёмной, она не могла стоять ни у кого на пути, пробудить алчность или зависть, разозлить или спровоцировать желание отомстить ей…
Синьорина бросила на собеседника быстрый взгляд.
— Вы ошибаетесь, мессир ди Грандони. Она была знатна и совсем не бедна, а так как была очень слабой… Сила слабости, которая не умеет владеть собой, не идёт ни в какое сравнение со слабостью силы. Она могла сделать любую глупость, не любила признавать глупости, была упряма и могла спровоцировать кого угодно на что угодно. — Камилла вздохнула и поднялась, — простите, мессир ди Грандони, мне нужно идти, уже поздно.