— Он всего один, — устало бросил Соларентани.
Наталио ядовито хмыкнул.
— Ну, Чуме больше никто и не нужен.
Надо заметить, что сам молодой мужчина, носящий столь мерзкое прозвище, не произнёс пока ни слова, и все разговоры на свой счёт, казалось, пропускал мимо ушей. Лицо его, благородное, удлинённое и бледное, было украшено большими глазами, тёмными и глубокими, как омуты, левая бровь чуть загибалась углом, придавая лицу выражение задумчивое и немного изумлённое, но стоило его губам растянуться в кривой усмешке, черты приобретали выражение глумливое и издевательское, на впалых щеках проступали желваки.
Альдобрандо Даноли показалось, что вокруг головы Грандони держится, колеблясь, странный свет, точно за ней был закат, но нет, солнце проглядывало из-за туч высоко над горизонтом, это Даноли просто померещилось. Альдобрандо удивился и тому, что, произнеся имя шута, Соларентани назвал его мессиром. Он дворянин? Шутовство было куда как не патрицианским занятием.
Между тем Валерани неторопливо приступил к делу, начав обсуждение вопроса, допустимо ли использование кабассета и лат. Соларентани пожал плечами, но Монтальдо, горящими от ненависти глазами озирая соперника, отказался от шлема и резко высказался за бой без доспехов, что делало неминуемой смерть одного из них.
— Это не презрение к смерти, но добровольный отказ от жизни, грех перед Господом, мессир Монтальдо, — утомлённо уронил Соларентани. Было заметно, что он истерзан и болен, едва ли не в истерике.
— Вам ли говорить о грехах? — еле сдерживаясь от ярости, проговорил Монтальдо. — Я отстаиваю свою правду перед лицом Всевышнего и свою честь в глазах себе подобных.
— Мессир Ипполито, если бы вы согласились выслушать меня, — устало промямлил Соларентани, — меня можно простить…
— Дворянину надлежит отомстить или умереть самому, — перебил его Монтальдо, — но прощать обиды, как велит Бог и его заповеди, это годится для отшельников, а не для истинного дворянства, носящего на боку шпагу, а на её конце — свою честь. Это отучит вас монашить по чужим спальням, — тихо и зло проронил он напоследок, но ветер донёс до Альдобрандо последнюю фразу.
Валерани вернулся к обсуждению условий поединка, в итоге Монтальдо выбрал шпагу и дагу, а Соларентани остановился на шпаге и плаще. По обычаю, ни о какой пощаде в подобных случаях не могло быть и речи: допустимым считалось убийство обезоруженного, упавшего или раненого. Исход поединка должен был быть очевидным.
Даноли, услышавший последние слова Монтальдо, понял, что Соларентани — священник, и, похоже, его обвиняют в нарушении обетов, при этом внимательно рассматривал тяжёлые, широкие клинки шпаг, заточенных до блеска. Это было страшное оружие. И колющий, и рубящий удар такого клинка был смертельным, и Даноли недоумевал, где священник мог научиться обращаться с такой шпагой, ведь клирикам ношение оружия запрещалось каноническим правом.
Оба противника сняли колеты, раздевшись до рубашек. Флавио явно уступал противнику в мощи сложения, стальные мышцы Ипполито пугающе лоснились на солнце. Продемонстрировав сопернику и его секундантам обнажённую грудь без кольчуги, Соларентани не снял рубашку, но надел на плечи длинный плащ до щиколоток.
Шут меж тем пристроился на двух камнях, напоминавших трон с невысокой спинкой, и положил рядом два фламберга — страшных обоюдоострых меча, по форме напоминавших языки пламени. Он оказался между секундантами и участниками поединка, и тут его руки раздвинулись и бледные пальцы зашевелились, подобно паукам, вращая вокруг ладоней полуторафутовые мечи. Глаза его непроницаемо вперились в секундантов, страшные лезвия со свистом рассекали воздух, и Даноли онемел от подобной нечеловеческой ловкости. Шут жонглировал оружием с минуту, потом опустил мечи крест-накрест, держа их за рукояти. Эта буффонада с его стороны была не развлечением, но предупреждением: шут откровенно давал понять, что нанести предательский удар в спину, добив Соларентани, ни у кого не получится. И все это уразумели.
Впрочем, граф не заметил теперь в ком-то из секундантов подобного намерения. Все они были мрачны, только Наталио Валерани ещё и откровенно скучал, Фаттинанти был раздражён чем-то, а Донато Сантуччи, демонстративно оставив свой меч у ног Антонио, подошёл к Монтальдо.
— Ипполито, Богом заклинаю, успокойтесь, — тихо проговорил он, — мальчишка ведь пытается извиниться. Он же сын Гавино.
Монтальдо метнул в него разъярённый взгляд и ничего не ответил. Донато со вздохом отошёл.
— Сколько лет покойнику? — равнодушно осведомился тем временем Валерани у Фаттинанти.
Тот, поняв, что речь идёт о Соларентани, вяло пробормотал, что только тридцать, потом, зевая, заметил, что он сам, тем не менее, ещё не назвал бы его покойником.
— За этим дело не станет, его прикончат на втором же выпаде, — Наталио Валерани был настроен философски.
— Мессир Монтальдо страшный противник, — согласно кивнул Фаттинанти. — Но с его стороны…это просто убийство… неприлично.
— Надо полагать, — усмехнулся Валерани, почесав ухо, — что тут как раз приличие-то и попрано.
— Даже так? — брови Антонио взлетели вверх. — Тогда и обсуждать нечего.
Хранитель печати кивнул и ничего не ответил.
Небольшая каменистая площадка была довольно ровной, кое-где поросшей травой, местами в пыли валялись несколько некрупных камней. Соларентани попросил у противника минуту, отошёл к дальнему краю площадки и опустился на колени, тихо бормоча слова молитвы. «Помолитесь об упокоении своей души», бросил ему Монтальдо. Соларентани вздохнул, потом поднялся и стал в позицию.
Бой начался и потому, как Монтальдо ринулся на противника, стало ясно, что он, подтверждая правоту слов Валерани, подлинно намерен убить его. Это было единоборство зверей, но после первых обменов ударами оказалось, что если и сражаются звери, то это разъярённый кабан в поединке с орлом. Хрупкий и лёгкий Соларентани кругами носился по площадке, его плащ со свистом, подобно крылу орла, рассекал воздух, он легко уклонялся от слепых рубящих ударов противника и изящно парировал колющие. Секунданты прекратили разговоры и теперь настороженно следили за ходом поединка, ибо подобного никто из них не ожидал. Против всех правил Ипполито отказался назвать им причину поединка и настоял на самых жёстких условиях, что выглядело странно, ведь противник был субтильным щенком, к тому же, священником и младшим сыном Гавино Соларентани, когда-то спасшего самого Ипполито во время войны от гибели. Всем казалось, что Монтальдо, опытному военному, победа в поединке с мальчишкой чести не сделает. Но никто из них не предполагал, что Флавио окажется фехтовальщиком. Это искусство в эти годы считалось светским мастерством хлыщей, а не военным ремеслом. Однако это трудно было поставить в упрёк Соларентани: он и не был военным.
Шут не сводил глаз с секундантов, но временами, поднимая фламберг, в его зеркальном отражении наблюдал за ходом поединка. Соларентани меж тем окончательно измотал Монтальдо, сказывалась разница в возрасте, Ипполито явно устал и был на пределе сил, часто спотыкался, пот заливал его лоб и, стекая на глаза, слепил. Он почти не видел соперника. При этом ему не удалось нанести ни одного удара, и все заметили, что сам Флавио только парирует удары мессира Ипполито, но сам не нападает. Монтальдо, взбешённый неудачей, снова ринулся на Соларентани, но споткнулся о камень и выронил дагу. Кинжал отлетел в сторону и исчез в провалах между камнями. Флавио, резко свернув плащ вокруг руки, ждал в стороне, когда противник поднимется.
Трудно было увидеть в этом благородство. Позволить упавшему противнику встать, поднять выбитую шпагу — подобные поступки воспринимались как новое оскорбление. Монтальдо был в ярости, но поднявшись, пошатнулся — силы отказывали ему. Развернув соперника против солнца, Соларентани резким движением загнал свою тяжёлую шпагу в дюймовое отверстие рукоятки шпаги противника, резко опустившись на колени, столь же резко вскочил и, изогнувшись под своей рукой, вывернул шпагу из ослабевших рук мессира Ипполито.
Песте, заметив выражение лиц секундантов и снова взглянув в отражение фламберга, поднялся и обернулся. По его бледному лицу промелькнула болезненная гримаса. Даноли видел, что шут не на шутку раздражён происходящим. Ипполито медленно опускался на колени в пыль, на его лицо было страшно смотреть. Проиграть и остаться в живых — худшего позора не было. Проиграть щенку — это был двойной позор, но было и иное, что жгло нестерпимой обидой — он не был отомщён. Наказанием ему, проигравшему, была не смерть, а потеря чести.