— Ви есть победитель. Должны зер хорошо работа. Ви должны проявиль забота о побежденных. Вь етом надо выразить ваша идея — гуманизмус...
Вот и нынче он обратился с этими словами к Иннокентию, Николаю, Сергею и другим рабочим, которые баграми выволакивали из воды тяжелые бревна, скатывали в штабеля.
Сергей выпрямился, смахнул рукавицей пот с лица, со злостью поглядел на Биндера.
— Бурдюк с г...., — тихо сквозь зубы процедил Сергей.
Управляющий не понял, но, должно быть, догадался, что это были за слова. Спросил потихоньку у Нечипорчука, что они значат.
— Ви есть красный русский агент, ви забиль, где ви есть...
Лицо управляющего покрылось бурыми пятнами, он кричал громко, с визгом и мелкие капли слюны летели в лицо Сергею. А Сергей стоял по-солдатски прямо, спокойно. Только глаза его сузились в щелки.
Спокойствие Пронькина окончательно взбесило Биндера. Он развернулся и ударил Сергея по лицу, затем еще и еще...
Сергей мог одним ударом свалить с ног толстого немца. Но он не поднял руку: хозяин может жестоко отомстить, а Сергея никто не защитит.
Биндер вдобавок оштрафовал Сергея на недельный заработок.
Пятьдесят марок штрафа — не шутка, но перебиться без них как-нибудь можно. Друзья помогут. А чем утешить оскорбленное самолюбие, чем смыть унижение?
Сергей потер горевшие огнем щеки и, не глядя на товарищей, приступил к работе. Они тоже отводили взгляд от него, стыдясь своей слабости и униженности: с ненавистью смотрели вслед Нечипорчуку, который как ни в чем ни бывало семенил за хозяином.
— Этого подлеца я знаю с сорок третьего года, — нарушил тяжкое молчание Огарков. — Мы вместе с ним были в лагере Травники.
Сказал, и вдруг смутился, замолчал: ведь в польской деревне Травники в том году размещался учебный лагерь «СС». Как теперь скажешь об этом друзьям, как им объяснишь, почему он был в том эсэсовском лагере?
— Ну, а дальше? Где разошлись ваши дорожки? — спросил кто-то.
Огарков отмолчался, будто не расслышал. Завыл заводской гудок. Каргапольцев, Огарков и Пронькин уселись на бревнах, принялись за хлеб и колбасу, за жидкий чаек из термоса: жили вместе, ели и пили тоже вместе.
После обеда работали молча: о чем тут разговаривать, кому жаловаться? Впереди только неизвестность, только страх...
Чем выше поднимались штабеля, тем труднее было закатывать толстые, длинные бревна. Под вечер приплыла тучка, спрятала солнце и ушла за ближнюю вершину. Появилась другая, рассеяла мелкие капли, которые, словно туман, повисли над речной долиной. Бревна стали скользкими, крутились на крутом настиле. Мужики ругались злобно и крепко.
Домой шли молча. Старые солдатские ботинки промокли, отяжелели от налипшей грязи.
— Оказывается, Нечипорчук твой давний знакомый, — невесело пошутил Иннокентий. — Что-то ты долго скрывал это.
— А чем тут хвастаться? Нечем.
— Расскажи, — хмуро предложил Сергей, — нам нелишне побольше знать об этом гаде.
— Ладно, открою кое-что... — неохотно отозвался Николай. — В учебном лагере Травники немцы готовили вахманов. Это палачей для еврейских гетто и лагерей смерти. Посылали по селам Польши собирать евреев... Мне после присвоили звание вахмана, а ему — обер-вахмана.
Он подумал, сплюнул.
— Распределили нас по лагерям. Меня наметили в Тремблинку, было такое проклятое место, а его, Нечипорчука, в Освенцим. В последнюю ночь перед выездом, я удрал, но немцы меня изловили. Что было делать? Назвался военнопленным, придумал себе другую фамилию и стал... Ну обо мне не стоит... Уже здесь Нечипорчук мне признался, что до конца войны служил обер-вахманом, получил от фюрера железный крест и бронзовую медаль «За усердие». Вот и вся история. Попробуй, объясни своим эту мою службу в том проклятущем лагере.
— Да выкинь ты все это из головы, — с раздражением бросил Сергей. — На родину нам не ехать, путь отрезан, значит и объясняться не придется. Не перед кем.
— Разве перед своей совестью, — заметил Иннокентий.
— Совесть-то у меня чиста.
Николай на ходу сломил ветку молодой сосенки, понюхал.
— Только смола по-нашему пахнет, остальное все шиворот-навыворот устроено...
— Да, те, которые на родине, нам не поверят, — сказал Иннокентий, возвращаясь к прежнему разговору. — Скажут: выкручиваются. Им что... Им наплевать на нашу горечь, на одиночество.