— Я не шучу, Лейла. Это очень важная вечеринка, и я не хочу, чтобы она была испорчена.
Что на самом деле означает следующее: я не хочу, чтобы ты ее испортила.
— Не хочешь поделиться? — накручивая прядь волос на палец, спрашиваю я.
— Прошу прощения?
Мама никогда не переспросит, не извинившись при этом. Это было бы слишком по-простецки и некультурно. Еще это показывает, насколько она женственная — в отличие от меня.
— Я про вечеринку. Что в ней такого важного? Просто день рождения Генри.
— Ничего важного.
— Но ты же сама сказала, что она важная.
— Я не говорила.
Нахмурившись, я сажусь в кровати.
— Мам. Почему ты так странно себя ведешь?
— Лейла, — снова вздыхает она.
— Мам, просто скажи мне. Иначе я внезапно могу захотеть прийти.
Она мгновенно пугается. Я почти слышу ее резкий вздох. О, этот ужас от того, что может появиться ее дочь и порушить все и вся. Я как чума.
Мне слышно позвякивание ее браслетов. Мама всегда меняет руки, когда ей неловко.
— Калеб согласился приехать.
Под кожу и вглубь костей просачивается холод, начиная с ушей, стекая по шее и проникая в тело. Я чувствую этот поток.
— К-калеб?
— Да. Он ответил на мое предложение.
Несмотря на то, что Калеб не имеет никакого отношения к Генри, мама всегда настаивает, что ему нужно приехать. Калеб — это сын, которого у нее никогда не было.
— Ага, — бормочу я.
— И я не хочу его пугать, — когда она продолжает, я стискиваю в руке телефон еще сильнее: — Поскольку хочу, чтобы он вернулся в город. Его место здесь, в компании его отца. Мне просто хочется, чтобы все шло, как и было запланировано.
Я крепко зажмуриваюсь.
— Конечно. Да. Будет лучше, если я не появлюсь, — у меня вот-вот навернутся слезы.
— Рада, что мы понимаем друг друга.
— Ага.
После этого наступает продолжительное молчание. Даже не знаю, почему мы не кладем трубки и почему слушаем дыхание друг друга. Может, мама хочет добавить что-нибудь еще. А может, я боюсь остаться одна, когда она свернет разговор.
Пока я гадаю о причинах, мама говорит:
— Значит, договорились. Звони, если что-нибудь понадобится.
Она всегда так заканчивает разговор.
— Хорошо. Позвоню.
На самом деле нет. Я ни за что этого не сделаю.
Раздается щелчок, и ее уже нет. После всех попыток сдержаться мои слезы свободно стекают по щекам — реки печали, чувства вины и, возможно, еще злости, точно не знаю. Снова упав на кровать, я сворачиваюсь калачиком и кладу телефон под щеку. Тело сотрясают всхлипы — гортанные животные звуки, которые даже мне самой не знакомы и про которые я не думала, что умею издавать. Я не думала, что мое сердце-хамелеон разобьется так сильно и больно. И я никогда не чувствовала себя настолько одинокой.
Нелюбимой. Ошибкой природы.
Я чувствую прикосновение руки к своему плечу.
— Лейла, — мягко говорит Эмма, почти сияя в платье апельсинового цвета. — Лейла, что случилось? Почему ты плачешь?
Я смотрю на нее сквозь текущие горячие слезы. В общем-то, она незнакомка. И мы практически ничего друг о друге не знаем. Она не знает, насколько я прогнила и что творила. Поэтому ее забота ничем не обоснована. Если бы она была в курсе, то не находилась бы здесь и не утешала, выглядя расстроенной из-за меня.
Будь я лучше и сильней, я бы прогнала ее. И не стала бы цепляться за ее доброту. Но я не настолько хороший человек. Разве я это уже не доказала?
Я сажусь, поворачиваюсь и крепко ее обнимаю, будто ребенок. Эмма удивлена, но все равно обнимает меня в ответ. Я прижимаюсь лицом к ее щеке. Мне непривычно. От ее кожи исходит аромат арбуза — сладкий и заставляющий чувствовать себя комфортно.
Эмма гладит меня по спине.
— Эй, что случилось? Расскажи мне.
— Н-ничего, — отвечаю я и прижимаюсь еще сильней. Мне необходимо это объятие. И необходимо знать, что я не настолько отвратительная, как считает моя мать.
Через несколько минут я смущенно отодвигаюсь.
— Прости, что набросилась на тебя.
— Все в порядке. Я не против. Так что случилось?
Я не могу ей рассказать. Не могу, и все. Она меня возненавидит и уйдет.
— Ничего, — шмыгнув носом, я растерянно улыбаюсь. После чего опускаю ноги на пол, спрыгиваю с кровати и хлопаю в ладоши. — Давай готовить тебя к свиданию.
Эмма смотрит на меня как на сумасшедшую.
Я словно заключена в банку из толстого стекла. И сквозь него едва могу слышать и видеть. Такое чувство, будто время повернуло вспять, и я снова ощущаю то ледяное онемение, когда уехал Калеб. Я топила то онемение в водке, окуривала травкой и окутывала хаосом, который сама же и создавала. Самым любимым развлечением была пьяная езда за рулем. Люди грозно смотрели на меня, сигналили, а я смеялась. Обвинения меня успокаивают. Я была плохой, и людям нужно было это знать.