Но все, что я сделал, — это без конца умолял, и в конце концов она сдалась и решила попробовать снова.
Мой взгляд обращается к Ники, все еще играющему на ковре. Звук его хихиканья и бормотания вонзается в меня, будто самый острый нож. Я снова сделал все не так. Хэдли ушла, а Ники остался без мамы.
Сьюзен кладет ладони на мое напряженное лицо.
— Томас, ты не такой, как твой отец. Он любил тебя и твою маму, но не знал, как показать свои чувства. А ты — знаешь. Ты знаешь, как поставить своего ребенка на первое место. И знаешь, как сделать это же для Хэдли, — она сжимает мою руку. — Ты слышишь меня? Ты не такой, как он.
— Тогда почему она ушла? — шепотом спрашиваю я.
Поняв мои чувства, Сьюзен делает шаг вперед и обнимает меня. А я расслабляюсь в ее материнском тепле, как глупый ребенок. Ненавижу это. Ненавижу быть слабым и неудачником, но сил отойти у меня нет.
Через какое-то время Сьюзен уходит сделать Ники поесть.
Он играет с фиолетовой шапкой Лейлы, жует мех и пускает на него слюни. Ее вид напоминает о вчерашнем вечере, и, прежде чем я успеваю заметить, меня отбрасывает в другое измерение. Я до краев заполнен воспоминаниями о Лейле. С тех пор как Хэдли ушла, я даже не думал ни о Лейле, ни о поцелуе. Но сейчас все мысли только об этом.
Во мне вырастает голод — неправильный и грязный. Он жаждет только брать и брать, потому что я устал чувствовать себя так, будто не контролирую собственную жизнь.
Я ненасытен и жажду Лейлу. Мне необходима та сила, которую она мне дает. Я хочу злоупотребить этой силой, высвободить ее и использовать ее против нее. Уничтожить ее, как прямо сейчас уничтожен я сам. Она слишком храбрая, и это обернется против нее. Я изнываю от желания сокрушить эту храбрость и эту чистую отвагу.
Возможно, Сьюзен права, и я не действительно не похож на своего отца.
Мой отец не думал ни о ком другом, кроме своей жены, а внезапно появившееся жжение в костях и ощущение лавы в крови не имеет никакого отношения к Хэдли.
Все это связано с Лейлой Робинсон.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПАДШАЯ
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Эмма осталась с Диланом в общежитии, а учебу отменили из-за сильной метели. Я дома — беспокойная и одна. Обычно я не меня не мучает перспектива оказаться взаперти в одиночестве, но за последний месяц я от этого отвыкла. Эмма все испортила, а сейчас ее нет.
Ненавижу ее.
Ненавижу Дилана.
И ненавижу паршивый снег!
Я ненавижу всех и вся.
Я сижу на диване. Мое напряженное тело чувствует себя неловко, будто не знает, что делать с самим собой. Я пытаюсь вспомнить, чем обычно занимаюсь, когда одна. На журнальном столике замечаю недоеденный пакетик Twizzlers и набиваю конфетами рот.
Так. Что еще?
— Ага! — кричу я в пустой комнате, ищу музыку на телефоне и останавливаюсь на Лане Дель Рей. Blue Jeans.
Песня напоминает мне о Томасе — впрочем, ничего удивительного тут нет. Поджав под себя ноги, я сижу на диване и слушаю ее, чувствуя себя жалкой. С развитием сюжета песни меня атакуют воспоминания произошедшего в кладовой бара.
Поцелуй. Оргазм. Моя исповедь. Ощущение опустошенности, когда он ушел.
Я сама виновата. Не стоило его целовать. И кончать на его ноге совершенно не стоило. Все это было неправильно по многим причинам… даже если он вроде бы наслаждался моими стонами и отчаяньем.
Песню перебивает пронзительный рингтон, эхом пронесшийся по всей квартире. Сначала у меня появилась мысль проигнорировать звонок, но пальцы сами нажали принять вызов, прежде чем я успела посмотреть, кто звонит.
Это Калеб, и я молча смотрю на экран, на котором идут секунды. Медленно подношу телефон к уху и, заикаясь, говорю:
— А-алло.
Наверное, мне стоило бы подговориться к звуку его резкого вдоха, когда он услышал мой голос. В груди все грохочет. Я чувствую, как ребра подрагивают, когда сердце хочет протиснуться между ними и припасть к телефону.
— Алло? — повторяю я, когда ничего не слышу.
— Привет, — с заминкой говорит он. — Я не ожидал, что ты ответишь.
Его голос — немного хриплый, но больше все же мальчишеский — проносится сквозь меня. Прошло два года. Два года, с тех пор как я его слышала — и как он со мной разговаривал. Ущипнув себя, я ругаюсь от боли.
— Лей? Ты здесь? Что… э-э-э, что это было?
От приливной волны эмоций, поднимающейся от груди ко рту, мне трудно говорить.