Не прошло и года, а я уже не представлял своих стихов без точных рифм, и случайно зарифмованное созвучие считал изъяном. Своими безукоризненными рифмами я разбаловал своих однокурсников. Помню, как они дружно набросились на меня при разборе моей подборки на семинаре, когда нашли у меня в каком-то стихотворении всего лишь одну неточную рифму. У меня были такие строчки:
Мой милый друг, прошло двенадцать лет,
Двенадцать лет прошло, дружище Робин.
В моем окне все той же лампы свет,
И также я не зван и неугоден.
Что началось? Боже ты мой! Мои однокурсники словно сорвались с цепи.
— Что это за рифма «Робин и неугоден»! — вопили они. — Для Андрюхина такая рифма позорная!
Если бы так срифмовала большая часть моих товарищей, то на это никто не обратил внимания. Но мне такое не прощалось. Я давно заметил, что чем крепче сколочено стихотворение, тем с большим остервенением набрасываются на автора. Поэтому был закален в подобных схватках. Однако рифму переделал на более точную — «неугоден» заменил на «неудобен». И она оказалась более приемлемой по смыслу.
К моему удивлению, потом, когда я дорабатывал свои старые стихи и вставлял в них точные рифмы, выяснялось, что на логику изложения это не влияло никак, а наоборот — внятность мысли становилась более безукоризненной. Позже я понял, что писание стихов каноническими размерами с точными рифмами поэту также необходимо, как ежедневные физические упражнения спортсменам, чтобы не терять форму.
Такого понятия, что все уже перерифмовал, у мастеров не существует. Подобные кризисы наблюдаются среди поэтов довольно часто. После первого приступа большая часть поэтов переходит на прозу, как перешли на нее такие мастера поэтического слова, как Иван Бунин, Владимир Набоков, Фазиль Искандер. Проживи Лермонтов еще лет пять, и мы сегодня бы уже не знали его как поэта, а знали бы как прозаика. Однако некоторые поэты упрямо продолжали писать стихи и после кризиса, нащупывая новые формы и рифмы.
В шестидесятых годах в советском поэтическом мире наблюдалась целая революция по части рифм. Тогда и началась очередная волна неприятия глагольных рифм, похожая на отрицание в начале века всей классической поэзии футуристами, когда Пушкина хотели сбросить с корабля современности. Особенно в поисках новых созвучий преуспел поэт Андрей Вознесенский.
Париж скребут. Париж парадят.
Бьют пескоструйным аппаратом
Мимо санатория
Реют мотороллеры
За рулем влюбленные
Как ангелы рублевские.
Лик ваш серебряный, как алебарда.
Жесты легки.
В вашей гостинице аляповатой
в банке спрессованы васильки.
Нужно отдать должное остроумию и находчивости Андрея Андреевича. Срифмовать так, что рифмовка бьет по мозгам и отвлекает от смысла написанного (особенно «алебарда» и «аляповатой»), тут нужно хорошо постараться.
В поэзии Вознесенского огромное разнообразие рифм. И много, кстати, точных. Но именно точные рифмы (и это видно невооруженным глазом) занесло в его стихи случайно, тогда как подавляющее большинство поэтов тратит много время и сил на их поиск. У Вознесенского все наоборот. Именно такие нелепые рифмы, как «парадят» и «аппаратом», или «санатория» и «мотороллеры» представляли для него ценность. Ведь они предавали (как он считал) неповторимую самобытность его стихам.
Конечно, такие рифмы может оценить литературовед, но читателю они вряд ли принесут эстетическое удовольствие. Да и суть стихотворения трудно воспринять, поскольку от нее отвлекают, а точнее, перебивают эти режущие ухо рифмы. Они оттягивают на себя внимание и мешают элементарному восприятию мысли.
Представьте, если бы Есенин рифмовал подобным образом, стал бы он народным поэтом?