Напомню, что писание стихов — это в первую очередь движение души. А душа может быть только искренней. Никакой искусственности она не терпит. Выразиться в стихах коряво, но искренне, это лучше, чем выразиться красиво, но искусственно, утверждая то, во что сам не веришь. Неужели кто-то вправду думает, что лик художника Шагала у Вознесенского ассоциировался с алебардой? Как такое вообще можно представить? Подобное сравнение чисто искусственное, и пришло оно не из души, а из слов, похожих по звуку. Это гонка за звуком, а не за искренностью. «Серебряным ликом, как алибарда» можно подивиться, можно ужаснуться, можно на это рассмеяться, вытаращить глаза, покачать головой, но восхититься таким ликом нельзя.
15
Абсолютный слух в поэзии — явление редкое. Евтушенко, вероятно, им не обладал, а если обладал, то весьма слабо, иначе не пихал бы в один сборник подлинную поэзию, которой у него не мало, и рифмованные тексты, которые трудно назвать стихами, скорее, — публицистикой. Вообще, писание стихов на злобу дня — занятие неблагодарное. Дни умеют свойство проходить, а стихи — превращаться в мусор. Многие из поэтов-шестидесятников, которые стремились быть в авангарде и презирали классическое построение стиха, сегодня забыты. И забыты заслужено, поскольку устарели настолько, что кажутся дряхлее сочинителей од Ломоносовской эпохи.
Все-таки верно говорил наш учитель Балашов: «Если появляется авангард, то уже виден арьергард». Не воспеванию современности служит поэзия, а бессмертию души. Оттого поэты традиционной школы, начиная с античных времен, выглядят сегодня современнее шестидесятников, семидесятников, восьмидесятников и новой волны начала девяностых. Где теперь вся эта куражащаяся, заносчивая шелупонь, считавшая себя поэтическим бомондом современности?
Но вернемся к абсолютному поэтическому слуху. Обладали им немногие поэты, и самый первый из них Иосиф Бродский. Уж ему-то не нужно было объяснять, что каждая поэтическая мысль требует не только своего ритма, не только своей особой рифмовки, но и своего индивидуального построения строк. Вот какую чудаковатую строфу он подобрал для стихотворения «Осенний крик ястреба».
Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.
Как видим, рифмовка довольно редкая — первая строка рифмуется с четвертой, вторая с пятой, третья с шестой — и ритм довольно сложной. Это, практически проза, причем, довольно аскетичная, без всякой поэтической вычурности, однако ювелирно укладывающаяся в поэтический размер. Как известно, подавляющаяся часть русской поэзии уложена в четверостишии, с весьма традиционно рифмовкой — первая с третьей, вторая с четвертой. Но иногда стихотворная мысль не укладывается в четырехстрочную строфу.
Служенье Муз чего-то там не терпит.
Зато само обычно так торопит,
что по рукам бежит священный трепет
и несомненна близость Божества.
Один певец подготовляет рапорт.
Другой рождает приглушенный ропот.
А третий знает, что он сам лишь рупор,
и он срывает все цветы родства.
В этом восьмистишье первая строка рифмуется с третьей, вторая с шестой, четвертая с восьмой и пятая с седьмой. Но представьте это стихотворение с четырехстрочными строфами, и оно сразу поблекнет и потеряет индивидуальность.
Или вот пример шестистрочной строфы с более простой рифмовкой.
Вечер, остывающий от жара.
Фонари растут из тротуара,
Исторгая синеватый свет.
В теплой тишине уснули дети,
До того прекрасно все на свете,
Что меня как будто вовсе нет.
Картинка, которую дает замечательный поэт Диомид Костюрин, просто не укладывается в четверостишие. Она не укладывается даже в два четверостишия. Сама интонация требует шесть строк с подобной последовательностью рифмовки.