Я, хоть не был в восторге от такой затеи, перечить отцу не стал. Мы распрощались на Белорусском вокзале, и я покатил к своему временному пристанищу. Тётка моя жила в небольшом селении — что-то вроде посёлка городского типа, где соседствовали вялые бревенчатые дома, двухэтажные бараки и несколько пятиэтажек. Здесь с одинаковой вероятностью можно было встретить на дороге гусей, скрипучую телегу, запряжённую хромой лошадью, и новёхонький «Джип», где кутила молодёжь с последними моделями сотовых телефонов. Я поселился на втором этаже тёткиной хаты, которая по местным меркам являла собой золотую середину между нищенским существованием и зажиточностью. Меня приняли с распростёртыми объятиями, но не столько по доброте душевной, сколько зная о моей хозяйственной жилке, потому с первого дня я в качестве рабсилы был припахан ко всем возможным видам работ: рубил дрова, обдирал старую краску со стен дома, прокладывал паклей щели, обрабатывал морилкой древесину.
Строго говоря, вся эта кипучая деятельность должна была распределиться на двоих. У тётки имелся родной сын — Юрка, старше меня годом. Однако приноровить Юрасика к какому-либо делу казалось сложнее, чем обучить медведя танцевать. У него всё начисто валилось из рук. Как выражалась тётка, он был бездарем во втором поколении, имея в виду Юркиного отца, который быстро отвалился из семьи, а ему на смену пришёл отчим, дядя Миша. Он-то и отгрохал дом и хозяйство, но с наступлением непростых времён пустился на заработки в Минск, где и пропадал по полгода.
На Юрасика я не злился, поскольку впервые за долгое время у меня появился какой-никакой приятель. Его шутки-прибаутки нивелировали полнейшую беспомощность в тяжёлом труде. Днём мы вытаскивали вёдра с краской, длиннючую лестницу, кисти. Я малевал, а Юрасик стоял на страховке и развлекал меня анекдотами. За неимением других увеселений, он был почти бесценен. Вечерами Юрка убегал в местную компанию и тянул меня с собой. Я ходил без особой охоты и иногда предпочитал оставаться в одиночестве с книгами. Отчасти мой выбор был обусловлен привычкой и потребностью в уединении, отчасти тем, из кого та компания состояла. Она была на редкость разношёрстной и включала в себя сельских детишек из вполне благополучных семейств, сосланных на лето городских белоручек и местную шалупонь, которая с ненавистью и подобострастием заглядывала в рты и тем, и другим. Я не вписывался ни в одну категорию, всегда оставаясь особняком. Их разговоры и шутки, мало отличавшиеся от шуток и разговоров Юрасика, быстро утомляли меня. За весь день мне хватало одного Юрки, который и так доставлял мне, как по заказу, все свежие сплетни. Мусолить по второму кругу, кто сколько выпил, с кем сосался и кому залез в штаны, не доставляло мне никакого удовольствия. К тому же в компании все курили, кроме меня. Остальных это скорее раздражало, а я раздражался от беспрерывно летящего сигаретного дыма. Даже девчонки посасывали тонкие пахучие сигаретины, делая вид, что они уже достаточно взрослые, чтобы курить, но не окончательно распустившиеся, чтобы делать это взатяг.
Юрасик же был в восторге от посиделок в табачном мареве. Своих сигарет он никогда не имел и клянчил у всех подряд, искупляя свою природную внешнюю невзрачность и абсолютную бесхребетность в любом вопросе шутовским поведением. По-хорошему, Юра был обыкновенным «шестёркой», а мне по-человечески становилось обидно за его роль, которой, как мне казалось, он не заслужил. Ведь я общался с ним наравне, и это скрепляло наше приятельство. С остальными же он вёл себя подобно шакалёнку, вылизывающему остатки добычи матёрых волков. Для меня же авторитет тех самых местных «волков» оставался под сомнением. Я не видел в них ни благородства, ни удали, только спесь, подкреплённую бранью и развязным поведением.