Они оба блаженные. Надо его понять. Надо его – причастить.
Повернулся. С высоко поднятой кружкой в руках прошествовал к койке Марсианина. Протянул кружку.
– Причащается раб Божий… как тебя?..
Лысый Марсианин приблизил голову и коварно, бычком, боднул кружку.
Компот хлестнул Беньямину в восторженное лицо.
Он высунул язык и слизнул размякший урюк с губы.
– Испей…
В кружке еще плескалось. Марсианин скривил губы. Схватил кружку и подтащил ко рту. И выпил весь компот двумя глотками.
Беньямин горько, непонятливо смотрел в пустую посудину.
– Это… и все? А другим?
– А другие перебьются. Ты за них – просто так помолись. Утомил ты, православный батька! Вот у нас на Марсе никаких ваших церквей нет. Никакой этой чертовни! А были. Взорвали все раз и навсегда к едрене матери! С песком сравняли! Песочек красный… прекрасный… По каналам лодочки плывут… Гребцы песенки поют… А тут! Блядовня одна!
Руки сжимали пустой потир. Подо лбом звучали выстрелы. Это голуби бродили по карнизу, стучали когтями. Рукава смирительной рубахи мотались, тянулись по полу белой поземкой. Отошел от койки Марсианина. Снова подбрел к окну. Поглядел в стекло. Из стекла на него глядело отражение. Не он. Нет. Невиданной красоты женщина, и улыбалась, и глаза светились тысячью полночных зимних звезд. Волосы плыли вокруг лица призраком метели. Он – это он? Или – она? Как ее имя? Какого Бога она родила?
– Мама…
Женщина подняла руку. В руке зажата рукоять. Над кулаком горит зеркало. Крохотное зеркальце; женщина пальцы разжала. Зеркало не падало. Желтая слива, алая вишня, черный птичий глаз чечевицы. Наклонился ниже, ближе к окну. Уловил, ухватил зрачками лицо в зеркале. Старик. Белые кудри, белая борода. Ты все еще гоняешь плоты по северным морям? Нет православных, нет иудеев. Есть святые звезды в святом небе. Там кончатся все наши муки.
Вот эта койка. Ее все боятся. Обходят стороной.
Слишком длинная койка. И слишком длинный на ней лежит человек.
Ноги торчат сквозь прутья. Ноги свободны, они не за решеткой.
Пятки распухли. Щиколотки отекли. Будто раки в них впились, и раков отодрали, сварили и съели, а костяные голодные ноги остались.
Ноги есть, а лица нет. Пустота вместо лица. Белая плоская поляна.
Его тут все так и зовут: Бес. Зачем Бес? Почему Бес? Оттого, что сбесился, а назад хода нет?
Лицо у него такое: бесовское. Хитрое, страшное и спокойное. Застыло, вырубленное изо льда.
А что с ним? Ты, Мелкашка, скажи! Ты все знаешь тут.
Да что, что! Жену кухонным тесаком укнокал, сына одеялом обвязал, вышел с ним на балкон и вниз сиганул. Сын жив, он жив. Судить-то не судили. Больным признали. Сюда забросили. А сынка в детский дом. На всю жизнь пацан этот прыжок запомнил!
Да, что на всю, так на всю. Бес, говоришь. А этот, у двери, кто?
А это у нас Мальчонка-Печенка. Ляжет на живот, руки с койки свесит, ногтями пол скребет и орет: отбили, гады, все печенки! Все печенки мне отбили! Печенки болят! Печенки скорбят! Вот мы его Печенкой и кличем. Его на ток таскают. Обратно на носилках приносят. На койку складут – лежит и еле дышит, весь облеванный. К ужину очухается; ему рожу нянька вытрет, он сам поест, да ложка из слабой руки валится, звенит. В угол катится, к мышам.
Так, понятно, Печенка. А этот? Напротив тебя?
Бляха! Это Марсианин.
Настоящий Марсианин?
Еще какой неподдельный! Просто с Марса сейчас! Мы его папиросами снабжаем. У него родни нет, и передачки не приносят. Совсем один мужик. Говорит: я и на Марсе одиночествовал. А жрет! Мы его спрашиваем: у вас там на Марсе все такие жруны? Ржет: мы там камни ели! Там – и камни вкусные! А у вас в таком супе гороховом мы – трусы стирали!
Ха, ха. Занятный тип. Судя по всему, обострение паранойи. Ну, а этот? У окна? Мрачный?
О… Это Политический. Мы все в курсе, почему он тут. А вы разве не в курсе? Вам – рассказать?
Не надо. Я в курсе.
Ну вот и я тоже в курсе. И все мы. Значит, не ворошить?
Не вороши. Есть вещи, о которых говорить нельзя.
Понял, товарищ.
Я тебе не товарищ.
Понял… имячко-отчество-то ваше как?
Наплевать.
Наплевал.
А этот? У кого на тумбочке штаны лежат?
А, этот! Уморительный. Видите, в лыжной шапке спит? Это у него колпак шутовской. С помпоном! Он умеет только два слова! Больше не говорит ничего! Ванька его звать. Ванечка. «Вань, есть хочешь? – Угу. – А чего бы ты съел? – Ванну щов!» Так его кликают сейчас так: Ванна Щов. Ванна, это ж почти Ваня. Ну так и повелось. Он уж здесь давно. Я сам два месяца лежу, все сроки пересидел. Выписки жду! А Ванна Щов до меня еще тут, по слухам, полгода оттрубил. По больнице шастает без штанов! Орет козодоем! Его Бес вчера ремнем отстегал. Его – в Ляхово отправят. По всему видать. Безнадежный.