— Я уже сказала, — тоном помягче проговорила его мать, — сейчас я не хочу разговаривать.
— А ты хоть знаешь, о чем? — вздохнул Антон К.
— Ну… — брезгливо поджала губы мать, — наверняка об отношениях между мужчинами и женщинами. Ваше поколение страшно агрессивно. Вы все время навязываете нам этот разговор, как будто хотите им нас запугать…
— И мать Антона К. вся сжалась в своей ночной рубашке. От отвращения к словам, которые она должна была выговорить.
— Пойми же, мы с твоим отцом, наше поколение было воспитано так, что… нам становилось нехорошо от… этого!.. Нельзя же вот так просто это обсуждать!
— Что — это? — воскликнул Антон К., словно Архимед, который спорит с погрязшими в заблуждениях эллинами и сейчас должен указать им на их главную ошибку.
— Отношения между мужчинами и женщинами нельзя обсуждать вот так! — тихо проговорила мать Антона К.
— Но ведь! — крикнул Антон К. радостно, потому что сейчас он мог простить своей матери всё. Она не была плохой, ей просто пришлось расти в другое время, и она сама от этого страдала. — Мам! Я хотел поговорить со-вер-шен-но о дру-гом! Сов-сем о другом! Мама! — и Антон К. нагнулся и обнял свою мать. Она вздохнула и отклонилась от его сивушного духа…
— Ну, и о чем ты хотел поговорить со мной в час… уже в два часа ночи? Что кажется тебе настолько важным, что ты меня мучаешь и не даешь спать? — спросила его мать. И тон ее слов вернулся к тому, первоначальному. Сейчас она больше не переживала, что Антон К. вздумал мучить ее невыносимыми темами.
— Я хочу поговорить… о Боге, о Боге, мама, о том, что ваше поколение не желает говорить о Боге и вере, и о том, зачем мы живем, о смысле жизни. Вот об этом я хотел наконец-то поговорить. Об этом, мамочка, мамулечка… — наклонился он к матери и спрятал лицо в ее растрепанных, но все еще красивых, седых волосах.
— Ух! — совсем растерялась его мать. И ее губы беззвучно задвигались, как будто в эту секунду ее посетил миллион мыслей. Потом по ее лицу расплылась добрая и мягкая улыбка.
— Мой маленький, — погладила она сына по лицу. — Мой философ! Милый мой глупыш. Но почему же в час ночи?..
— Так все время час ночи, мам, — перебил ее Антон К. — Мы никогда не можем поговорить. Для этого разговора удачного времени не бывает. И вот я сказал себе — сейчас или никогда.
— Нет, ты выбрал неудачный момент… Сейчас не время говорить о… пустом. Не злись и не обижайся, но я глаз не сомкнула из-за болей в спине, целую неделю не спала. А сейчас всем нам надо выспаться. Если ты еще хочешь пофилософствовать, рано утром заваришь чайку и все мне расскажешь. Об этом твоем Боге.
И мать Антона К. снова погладила его по лицу.
— Да, наверное ты права, — опустил голову Антон К. и уступил своей матери дорогу к спальне. Она послушно прошелестела мимо него и скрылась в комнате. И ему показалось, что, проходя мимо его сгорбленной, обмякшей фигуры, она ему улыбнулась.
— Спокойной ночи, мам! — сказал Антон К. Его руки, как плети, бессильно висели по обеим сторонам туловища.
Но он чувствовал себя удовлетворенным. Ничего из того, что он хотел, так и не было сказано, но в конце разговора, как раз, когда его мать уходила в свою комнату, его осенила сильная и стремительная мысль. «Сейчас я пойду спать, а завтра больше не буду досаждать матери этими безумными разговорами. Я оставлю ее в покое. Нет, я не стану к ней безразличным, просто не буду таким злым и агрессивным, таким требовательным к этому ее проклятому, безнадежному поколению. Потерянным людям.
И! И если этой ночью я смогу ее простить за то, что никогда не станет она говорить со мной об Этом, если я ей прощу…
…Если я смогу ей простить, — думал Антон К., засыпая.
…Если смогу ее простить…
Все… все… будет хорошо!»
И он заснул.
Когда я дочитал последнюю строчку, я выпрямился, размял затекшие плечи и потянулся. Я был доволен тем, что у меня внутри здоровая сердцевина. Как у любого здорового молодого человека.
Разговор с матерью
— Калин, как ты? — спросила меня в тот тяжелый и напряженный вечер мама.
Стоял декабрь. Я почти разрушил свою семью и свою жизнь. По всему было видно, что я собираюсь уйти из медицины, которой жил целых двенадцать лет. А еще уйти от жены и ребенка, с которыми прожил около пяти.
Мое лицо пылало — от стыда, от высокого давления, от отчаяния. А мать спрашивала, как я себя чувствую. И делала это с особым укором в голосе, спокойно и ясно, как могут спрашивать только матери. Хотя, возможно, такие матери были не во все времена. Их породило поколение, давшее возможность женщинам стать партсекретарями, директорами школ, начальниками тюрем.