Нет, мы его не проводили, а просто упустили. Как рыба уходит в глубину, Мария ушла в небытие. Только сейчас я стал понимать эту ужасную банальную фразу из всяких фильмов про врачей: «Мы его потеряли».
— Что будем делать с ее матерью? — спросила доктор Благова. Она четко помнила, что мать ждет за дверью.
— Не знаю. Ты только представь, она стоит сейчас перед кабинетом и ни о чем не догадывается… — пробормотал я сильно сдавленным голосом. У меня не было сил говорить.
— Да уж! Блин! Это не для слабонервных. И что ей сказать? Это вы, своими руками дали ей круассан, из-за которого она умерла? Она подавилась вашим гостинцем? Вот блин…
— Нет, нам не справиться! — посмотрела на меня доктор Благова. Она впадет в истерику. Надо бы ее оберечь как-то.
— Ага, наверное, стоит попытаться. А то… плохо как-то все вышло. Может, позовем Сами?
— Да, он отлично справляется с такими… случаями, — невесело улыбнулась доктор Благова.
Красивой была наша лисица доктор Благова. А что ей пришлось пережить в этот обеденный час! Интересно, останется ли она с годами такой же красивой, если ей придется еще множество раз пережить нечто подобное? В такие же обеденные часы в Больнице? Не знаю.
— Пойду за Сами, — сказал я и зашагал к кабинету. Тело Марии лежало на полу в неестественной позе. Несколько пациентов подошли и с трусливым любопытством оглядели его. А затем разошлись по палатам.
Потом пришел величавый, с осанкой павлина, доктор Сами, восточный, красивый, с бородой и глазами Гарун-аль-Рашида. Снисходительно оглядел коридор, мертвую Марию, подержал ее синюшную руку, энергично поднялся и деловой походкой пошел к двери, открыл ее. Мать Марии робко стояла на пороге, она явно слышала суету, эта маленькая напуганная старушка.
Сами ей сообщил: «Ваша дочь только что умерла».
Мать посмотрела на него широко открытыми глазами, разинула свой беззубый рот и тоже стала походить на покойника.
Беззвучно, с широко открытым ртом и запрокинутой вверх головой, мать Марии плакала о своей мертвой девочке. О своей хиппи, любимой, неприкаянной, безучастной, горькой, божественной, единственной, теперь уже мертвой девочке.
А потом она пошла и в одиночестве села на банкетку в холле. Да так и осталась сидеть до вечера. Неподвижно.
Новый год
А как тогда быть с русской снайпершей времен Второй мировой войны, которая задумчиво и старательно подкрашивает губки, смотрясь в свое маленькое зеркальце в перерывах между артиллерийскими обстрелами? Она продолжает прихорашиваться, хотя совершенно четко знает, что в следующую канонаду ее голова разлетится на тысячи маленьких осклизлых кусочков? — спросил незнакомец.
А люди вообще не в своем уме, — ответил Калин Т.
Я гулял по длинным аллеям Больницы, бродил между отделениями, мрачными рассветами шагал по берегу Искыра, повторяя его большие петли и повороты. Я часто представлял себе вместо него огромную и грязную змею, но она все так же оставалась лишь бурой и мутной рекой, ничем иным. Оружие воображения бессильно перед свинцовой тяжестью реальной материи.
Мы с Ив сошли с ума. Людей несчастнее нас просто не существовало. И счастливее тоже. Мы были самыми счастливыми и самыми несчастными людьми на земле. Мы пили, любили друг друга и прятались ото всех. Мы были любовниками в одной провинциальной больнице со всеми ее мерзкими интригами. И потому ходили, как прокаженные. Но были счастливыми, как дети. Точнее, как дети-преступники.
Как будто мы проникли в некий забытый и заброшенный храм и бесчинствовали в нем.
В конце декабря директор больницы доктор Г. шутливо обратился к Ив: «Ну, как дела, Мессалина?»
Что бы это значило? — весь день ломал голову я. А вот что: Мессалина была развратницей, не из-за нее ли сгорел Рим? Доктор явно хотел намекнуть, что Ив запалила меня и мою несчастную семью.
Ха, только вот я был уж очень никчемным Римом. Оборванцем, который работал психиатром и завел себе любовницу. Я был вывернутым наизнанку несчастным, я содрогался и тонул, как лодка с пробитым дном. Тонул и жалел себя. А вот испытать стыд у меня все никак не получалось.
Так, незаметно, опять пришел Новый год. Мне хотелось провести его с Ив. Эта мысль меня убивала, доводила до судорог. Я говорил себе: «Взрослый человек не имеет права на такую штуку, как любовь, любовь — утешение для незрелых юнцов. Не ведись на принцип Удовольствия, сволочь ты последняя, живи по принципу Необходимости. Так поступают взрослые люди». Вот что я говорил себе.