Что мне оставалось делать? Я бродил взад-вперед по коридорам больницы, встречался с тихими тенями пациентов, и мое сердце сжималось. Сжималось, как змея.
Я пытался решить, как отметить Новый год. Сам праздник я собирался провести с женой и дочкой, но накануне мне бы хотелось быть с Ив. С Ив, Ив, Ив. «Я хочу быть с Ив», — повторял я, как какой-то одержимый буддист. Я повторял свою бессмысленную мантру.
Утром 31-го мне позвонил неизменный доктор Г. Он вызывал во мне ужас и восхищение. Я считал его неповторимым и восхищался им, но в то же время чувствовал, что он меня подавляет. Моя голова изнутри была как огромный шкаф с тысячью острых углов, и с каждой мыслью об этом докторе я бился об один из них. Я восхищался им, потому что он мог абсолютно спокойно позвонить в восемь утра 31-го, когда все люди обычно спят и видят приятные сны.
И он позвонил мне. В его голосе я услышал искреннюю заботу. Заботу о Больнице, о которой он говорил мне целых полчаса.
— Калин, нужно купить и отнести торт.
— Ага, я понял, доктор Г.
— Купи большой торт, деньги я тебе после отдам. Они лежат в Больнице, мы собрали. Так вот, торт отнеси в мужское отделение, буйным. Надо там всех угостить.
— Угостить больных, да?
— Не только! Слушай, хватит думать только о больных! Ведь и персонал важен не меньше, правда? Угости там всех, раздай, кому хватит. Но прежде всего — больным! Ты парень умный, — после небольшой паузы продолжил доктор Г. — справишься!
Мне показалось, что именно этими словами, «умный парень», доктор Г. хотел сказать, что мне нужно привыкать к мысли о невероятно сложных решениях в будущем. Например, решить, кому отнести торт. Раздать ли его всем, чтобы не было обиженных, или отложить бо́льшую часть нашим брошенным больным. Однако не мешало бы помнить, что если человек будет думать только о брошенных, он забудет про всех остальных…
Да, доктор Г. готовил меня к принятию трудных решений.
— Хорошо, доктор Г., я куплю торт и отнесу в отделение.
— Отлично, спасибо тебе большое! — сказал доктор Г., и его голос был потрясающе мягким, бархатистым. Он благодарил меня абсолютно искренне. И я понимал, за что. Я собирался отнести подарок его больным. Черт возьми, он отдал им сто лет жизни. А я, раздавленный и издерганный своей любовью длиною в год, был готов расплакаться. Надеюсь, доктор Г. не почувствовал, как мои глаза наливаются слезами. Хотя, наверное, все же почувствовал. Ну да какая разница.
В минуты, когда после долгого времени обид, подозрений и издевок к тебе вдруг переменили отношение на доброе, человек становится мягким, как вата, и плаксивым, как баба. Я не был исключением. И потому своим видом сейчас походил на дрожащее желе.
Но все же встал и пошел. По сугробам, через снежное месиво софийских улочек — к Больнице в Курило, где, как я уже знал, была на дневном дежурстве моя Ив.
Я перелезал через огромные бурые сугробы в замерзшей грязи, накиданной машинами на обочину около остановок, шел и думал о ней. И дрожал. Так дрожать можно только от пагубной любви, той, которая ведет к смерти.
Раньше такие истории были нередки. Но сейчас, по-моему, только моя любовь была такой. Пагубной. Мир удивлялся этой разрушительной страсти и то смеялся над ней, то отвешивал грубую пощечину по покрасневшей, пьяной со вчерашнего дня роже.
А вчера я выпил много…
Когда я сказал, что хочу в канун праздника побыть с Ив, это вовсе не значило, что я давно с ней не виделся. Совсем наоборот.
Вчера я вернулся домой, в свою прежнюю квартиру, в которой жил с женой и маленькой дочерью. В соседней квартире жили мои родители. Мы, как миллионы других семей, были загнаны в свои маленькие норки и были дружны, вот так, по-мышиному, суетно, и все потому, что нам просто ничего другого не оставалось. И думается мне, что каждый из нас вовсе не желал жить так, он предпочел бы быть особенным, абсолютно самостоятельным и исполненным достоинства, по большому счету каждый хотел бы делать то, что ему хочется, но это было невозможно. Такие уж были времена: кто-то вставал в очередь за молоком, кто-то рожал детей, а кто-то ходил на работу в сумасшедший дом. Каждый из нас делал что-то одно, чтобы могли выжить все. Выжить — звучит-то как! Выживать после того, как человечество преодолело пятьдесят тысяч лет эволюции, звучало глупо… А может быть, позорно?
Так вот, я вернулся домой. Да, так и поступил. А дома меня беспокойно ждала обиженная, грустная и близкая к отчаянию жена. Но как я могу описать, что она чувствует, если сам был причиной всему. Когда ты делаешь кому-нибудь плохо, уж лучше не интересоваться подробностями.