«Ой», — пискнула у меня в голове Искра, и в ее голосе впервые за долгое время прорезались нотки чего-то похожего на испуг. — «А этот дяденька в черном… он фонит. Очень сильно. Не как Арина, не как ты. По-другому. Как… сломанный компас, который показывает сразу на все стороны света и ни на одну. Его аура… она неправильная».
«Спасибо, подруга, я и без тебя вижу, что дело пахнет керосином, — мысленно огрызнулся я, не в силах оторвать взгляд от этой парочки. — Этот дяденька в черном — местный аналог прокурора и судьи в одном флаконе. И он, похоже, очень не любит, когда его беспокоят по пустякам».
До меня дошло. Медленно, со скрипом, как до жирафа. Это был не просто «Собор Лордов», не местечковый суд, который Орловы устроили, чтобы потешить свое самолюбие. Это, чтоб его, было официальное, выездное заседание Имперского трибунала. Эти хитрожопые ублюдки не просто созвали соседей. Они притащили сюда высшую судебную власть Империи. Теперь любая наша выходка, любой мой «сюрприз» будет расценен не как внутренние разборки двух баронских родов, а как прямое нападение на представителей закона. Государственная измена. А за такое здесь, я был уверен, не просто вешают. За такое здесь, наверное, сначала вешают, потом четвертуют, а потом остатки скармливают свиньям. И все это — под аплодисменты публики.
Я скосил глаза на своих спутников. Узнав Легата и Инквизитора, Ратмир окаменел. Его лицо, и без того серое, стало цвета мокрого асфальта. Весь его опыт, вся его воинская логика вопили, что мы не просто в ловушке — мы в мышеловке, которую поставили на рельсы перед несущимся на полной скорости поездом.
Арина… она тоже смотрела на президиум. В ее глазах, до этого полных холодного презрения, теперь плескалось отчаяние. Наследница великого рода, она отлично понимала, что это значит. Ее слово, ее статус здесь, перед лицом Легата и Инквизиции, не стоят и ломаного гроша. Она такая же обвиняемая, как и я.
Ловушка оказалась не просто хитрее — она была гениальна в своей подлости. Орловы не оставили нам ни единого шанса. Любое наше действие играло им на руку. Будем молчать — нас осудят. Попытаемся что-то сделать — станем государственными преступниками. Шах и мат. Приехали. Конечная, просьба освободить вагоны и приготовить шеи.
Внутренний холод, до этого бывший просто фоном, сжался в ледяной кулак где-то под ребрами. Страх? Нет. Ярость. Холодная, звенящая, безжалостная ярость на этих ублюдков, которые переиграли меня. Которые посмели меня, Михаила Котова, загнать в угол.
«Ну, суки, — прошипел я сквозь зубы так тихо, что не услышал бы и сам. — Вы хотели шоу? Вы его получите. Только вот в сценарии, похоже, придется внести пару правок».
Тишина в зале стала такой плотной, что ее можно было резать ножом и намазывать на хлеб. И в эту звенящую, наэлектризованную тишину, как ледокол, ломающий лед, вышел он. Барон Орлов-старший. Глава рода, главный паук в этой банке. Вышел не спеша, с достоинством патриарха, идущего на заклание. Рожа у него была — хоть сейчас икону пиши. Скорбь вселенская, праведный гнев, запрятанный в самые уголки глаз, и благородство, которым можно было бы, наверное, мосты строить. Актер, чтоб его. Станиславский бы поверил.
Остановившись в центре зала, он обвел всех тяжелым, печальным взглядом и начал говорить. И полилась не речь — песня. Ода поруганной чести и мужской дружбе. О том, как его род и род Рокотовых веками стояли плечом к плечу, как его отец и мой… то есть, отец того парня, в чьем теле я очутился, были не просто соседями — братьями по оружию. Голос его дрожал, когда он вспоминал «светлый образ» моего предшественника, и у некоторых особо впечатлительных лордов заблестели глаза.
А потом он перешел ко мне. И тут тон сменился. Печаль уступила место праведному гневу. Мой образ он не рисовал мазками — он лепил его из грязи и дерьма. «Безумный Барон» — не просто прозвище, а диагноз. Чернокнижник, связавшийся с силами, от которых содрогается сама земля. Убийца, предавший память своего отца. Вероломный зверь, похитивший невинную наследницу рода Шуйских, чтобы ввергнуть северные земли в пучину междоусобной войны.
Каждое слово выверено. Каждый жест отточен. Он не просто обвинял — он лепил из меня пугало, монстра, на фоне которого он и его семейка выглядели последними оплотами добра и справедливости. Я слушал и восхищался. В моем мире этот мужик сделал бы блестящую карьеру в политике. Врать так вдохновенно, так искренне, глядя прямо в глаза, — это талант.