— Анализ состояния носителя. Зафиксировано падение структурной целостности физической оболочки на ноль целых, восемь десятых процента за последние сутки, — прозвенел в голове её новый, синтетический голос.
Услышав его, я вдруг понял, что скучаю по той любопытной девчонке, которая задавала идиотские вопросы. Кажется, в той мясорубке я убил не только Аристарха. Я убил и её.
— Рекомендую найти источник питания. Вон тот толстый, в фиолетовом… расчёт… его энергетический потенциал на семнадцать процентов выше среднего. Анализ показывает, что его жизненная сила плотная, неэффективно расходуется и обеспечит сырой энергии. Значительное повышение производительности для твоего текущего состояния.
— Отставить каннибализм, — мысленно я отмахнулся, глядя, как барон Кривозубов за соседним столом давится жареным кабаном, и с отвращением подавляя мимолетный, хищный импульс. — Мне ещё с этими батарейками как-то союз строить.
— Нелогично, — безэмоционально ответила Искра. — Устранение слабых звеньев повышает общую прочность цепи.
Легат Голицын, этот хитрый, как сто лис, интриган, тоже прекрасно чуял, что его главный «актив» становится всё более нестабильным. Действовал он соответственно, избрав, по его мнению, лучшую терапию для ходячей аномалии — канцелярскую работу. Каждое утро на моём столе вырастала новая гора свитков. Пыльные фолианты с проеденными мышами страницами, зашифрованные донесения Ордена, от которых даже у Искры «процессор» грелся, бухгалтерские книги Аристарха, запутанные, как клубок змей. Старый лис требовал аналитических выкладок, тактических схем и прогнозов, отчаянно пытаясь занять мой мозг, не дать ему времени прислушаться к внутреннему скрежету. А по ночам из его покоев то и дело вылетали гонцы. Мышей ловить они явно не в столицу скакали. Этот паук не спасал Империю, он плёл новую паутину, в центре которой сидел я, и готовил почву, чтобы легализовать своё новое, страшное оружие.
Напряжение в стане моих новоиспечённых союзников достигло точки кипения. Вчера, свернув в тёмный коридор, я замер. Там, в нише за гобеленом, стояли Кривозубов и один из помощников Легата. Барон что-то горячо шептал, тыча пальцем в сторону моих покоев. А потом наткнулся на Ратмира, который бесшумно вырос из тени, как гранитная скала. Он не сказал ни слова. Просто встал и посмотрел. Кривозубов взял одну ноту, побагровел, потом позеленел, сдулся, как проколотый пузырь, и, не прощаясь, практически ускакал прочь. Началось в колхозе утро. Закулисные интриги, шепотки по углам. Они искали гарантий, что «это чудовище» будет под контролем. Что у него будет цепь. И поводок.
Верный своему слову, Ратмир, как всегда, пресекал эти попытки. Он подходил ко мне, отдавал отчёты, обсуждал планы обороны, однако его взгляд… В нём была тяжелая, молчаливая тоска. Так он смотрел на своего умирающего коня после битвы в Долине Пепла. Он всё ещё называл меня «командиром», но слово это выходило из него натужно, будто он проталкивал его через горсть гравия. Он видел, что его спаситель угасает, превращаясь в нечто иное, холодное и чужое. Помимо верности, в его глазах всё чаще проскальзывала тревога. Тревога не за себя. За меня.
На рассвете, когда туман был таким густым, что казалось, его можно резать ножом и намазывать на хлеб, в ворота Орлиного Гнезда ударил стук копыт. Не мерный, а рваный, отчаянный. Сонная стража, матерясь вполголоса, отворила ворота, пропуская внутрь всадника — или то, что от него осталось. Покрытый слоем грязи и пыли, будто он скакал не по дороге, а прямиком через преисподнюю, он качался в седле, как осенний лист на ветру. Конь под ним был уже не конь, а ходячий труп с глазами, полными вселенской тоски; животное, похоже, разделяло моё мнение о срочности имперской почты. Сделав последние несколько шагов по каменной брусчатке, оно рухнуло на колени и с тихим, жалобным стоном завалилось на бок. Замертво.
Едва успев вывалиться из седла, гонец ткнулся носом в протянутые руки гвардейцев, мертвой хваткой сжимая в одной руке тубус с большой, алой восковой печатью самого Императора. Ответ на донесения Голицына. И пришёл он с такой немыслимой скоростью, что стало ясно — в столице кто-то очень сильно вспотел.