Малый тронный зал оказался той еще конурой, где Орловы, видимо, обсуждали дела, не предназначенные для широкой публики. В кресле, как паук в центре паутины, восседал Легат Голицын. Рядом, прислонившись к стене и скрестив руки на груди, стоял Ратмир, мрачный, как грозовая туча. Рожа у воеводы была цвета старого пергамента, но держался он скалой. И был еще третий. Увидев его, я аж притормозил. Началось в колхозе утро.
Елисей.
Только уже не тот зашуганный паренек, которого я оставил в своем баронстве. Передо мной стоял молодой, уверенный в себе маг: добротная, расшитая серебром мантия рода Шуйских, гладко выбритый подбородок, а в руке — новый посох из полированного тиса, увенчанный пышущим силой кристаллом. Парень выпрямился, повзрослел. На смену мальчишеской угловатости пришла стать. Похоже, после моего «повышения» Шуйские пригрели перспективного кадра. Логично.
— Барон! — он просиял, как медный таз на солнце, и шагнул мне навстречу. В его глазах плескалась неподдельная, щенячья радость. — Я так рад вас видеть! Я знал, что вы…
Осекшись на полуслове, он замер в паре шагов. Его счастливая улыбка медленно сползла с лица, как подтаявшее мороженое. Он был магом. Он не просто видел — он чувствовал. Его зрачки расширились, по лицу пробежала тень, будто он наткнулся на невидимую, ледяную стену. На мою ауру. Его собственное магическое поле, теплое и живое, инстинктивно съежилось, как кожа на морозе. Радость на лице сменилась сначала недоумением, потом — тревогой, а затем и откровенным, плохо скрываемым страхом. Он смотрел не на своего героя-наставника. Он смотрел на ходячую аномалию, на дыру в реальности, излучавшую могильный холод.
— Маг Елисей, — вмешался Легат, с хищным любопытством наблюдая за этой сценой. Его голос был гладким, как шелк. — Вы работали с бароном. Объясните Совету, как его… методы… соотносятся с канонами имперской магии?
Елисей вздрогнул, оказавшись между молотом и наковальней.
— Я… господин Легат… методы барона Рокотова всегда были… неортодоксальными, — он сглотнул, подбирая слова и не сводя испуганного взгляда с моего меча. — Он видит магию не как искусство, а как… механизм.
— Механизм, который работает, — проскрежетал Ратмир из своего угла, не меняя позы. — Это главное.
Я постарался, чтобы голос прозвучал как можно более дружелюбно. Получилось так себе. Ровно, холодно, безжизненно.
— Рад тебя видеть, Елисей. Возмужал.
— Ваша светлость, — он поклонился, стараясь не смотреть мне в глаза.
Разговор не клеился. Чтобы прекратить эту пытку, я решил перейти к делу.
— Легат, вы хотели обсудить тактику противодействия Ордену. Елисей, ты наверняка уже изучил отчеты о «Серой Хвори». Какие мысли? Как бы ты противостоял ей, исходя из канонов?
Он ухватился за эту возможность, как утопающий за соломинку.
— Согласно трактату Великого Магистра Эразмуса о некротических проклятиях, чтобы противостоять полю абсолютного распада, необходимо создать равномощное контр-поле чистой жизни, используя плетение седьмого порядка… — начал он тараторить, как студент на экзамене.
Я не выдержал и хмыкнул.
— Бред. Это все равно что пытаться залить лесной пожар из пипетки. Они не создают поле. Они открывают кран в другую реальность, а дерьмо оттуда уже само течет.
Елисей вздрогнул от моего тона и побледнел еще сильнее.
— Но… законы сохранения энергии… баланс…
— Какие, к черту, законы? — я шагнул к нему, и он невольно попятился. — Их технология игнорирует ваши «законы». Я не пытался их уравновесить. Я нашел уязвимость в их «программном коде» и вызвал короткое замыкание. Перегрузил их «сервер», заставив сожрать самого себя. Это не магия, Елисей. Это война. Информационная.
Он молча смотрел на меня, и в его глазах отражалось не просто страх — там рушился мир. Его уютная, понятная вселенная формул и заклинаний только что столкнулась с моей уродливой, прагматичной реальностью взлома и поглощения. Впервые за долгое время я посмотрел на себя со стороны — не как на героя или жертву обстоятельств, а его глазами. Глазами нормального человека, для которого мир поделен на черное и белое. И в этом мире я был не просто «неправильным». Я был ошибкой. Вирусом. Чудовищем, которое он когда-то по наивности считал своим учителем. Эта встреча оказалась зеркалом, и отражение в нем мне до омерзения не понравилось. Я все еще мог анализировать, как раньше. Однако мои методы, моя суть, мое оружие — все это теперь пугало тех, кого я когда-то учил. И это было хуже любого голода.
Разговор с Елисеем выбил из меня последний предохранитель. Весь оставшийся день я просидел, запершись в своих покоях, тупо уставившись в стену. Работа не шла. Карты, шифры, отчеты — все это превратилось в бессмысленный набор закорючек. В голове, как заевшая пластинка, крутилось его испуганное лицо. Зеркало, чтоб его. Иногда лучше не знать, как ты выглядишь со стороны.
К ночи стало совсем паршиво. Внутренний холод, который я до этого сдерживал силой воли, прорвал последнюю плотину, и голод из фонового, сосущего чувства превратился в острую, рвущую боль — будто мне в кишки запустили стаю голодных пираний. Я метался по комнате из угла в угол, как зверь в клетке, отчаянно борясь с желанием. Желанием просто прикоснуться к стене и начать тянуть. Тянуть энергию из камня, из дерева, из самого воздуха. Я знал, что могу. И знал, что если начну, то уже не остановлюсь.
— Состояние носителя критическое, — бесстрастно констатировала Искра. — Структурная целостность физической оболочки упала до семидесяти восьми процентов. Начинается фаза каскадного распада. Рекомендую…
«Заткнись», — мысленно прорычал я, глядя на свою руку.
Она «мерцала», становясь полупрозрачной, как плохая голограмма. Сквозь пальцы проступали узоры на ковре. Еще немного, и от «Спасителя Севера» останется только горстка пыли и плохое настроение. Кажется, доигрался.
Дверь в покои открылась без стука. Я даже не обернулся. Знал, кто это. По воздуху, как запах озона после грозы, ударил ее аромат — аромат жизни.
В комнату вошла Арина. Не тратя времени на приветствия, она молча подошла и остановилась в шаге от меня. На ее лице застыла серьезная, сосредоточенная маска врача перед сложной, неприятной операцией. Мы уже проходили через это. Дважды. И каждый раз было хуже предыдущего.
Я ненавидел это. Ненавидел ее за эту жертву. И ненавидел себя за то, что сейчас приму ее, потому что выбора, к черту, не было.
— Давай, — прохрипел я, протягивая ей левую руку. Правую, сжимавшую меч, я инстинктивно спрятал за спину.
Сделав глубокий вдох, она положила свои ладони на мое предплечье.
Мир взорвался болью.
Два оголенных высоковольтных провода, брошенные в ведро с соленой водой. От места касания ударил разряд — короткая, злая синяя искра, видимая даже в тусклом свете. Воздух между нашими руками зашипел, как вода, попавшая на раскаленную сковороду.
Меня обожгло теплом — не приятным, не согревающим, а яростным, чужеродным. Системный сбой, когда по всем твоим внутренним схемам пускают ток обратной полярности. Мой внутренний ледник взвыл от ярости, и холод в груди сжался в такой тугой, болезненный комок, что я едва не согнулся пополам. Желваки заходили под кожей, пока я пытался выдержать этот напор чужой, правильной, живой энергии, выжигавшей мою новую, мертвую суть.
«Помехи. Система перегружена чужеродной энергией, — с отвращением прокомментировала Искра. — Это… неприятно. Слишком ярко».
Ее ударило холодом. Краска схлынула с ее лица, ставшего цвета старого снега. По ее руке, до самого плеча, пробежала волна гусиной кожи, а губы тронула мелкая дрожь. Она вскрикнула сквозь сжатые зубы, но рук не отняла. Упертая зараза. Этот мучительный процесс она выдерживала молча, насильно вливая в меня свою жизненную силу, как в дырявую бочку, «латая» прорехи в моей материальной форме.
Процедура, казавшаяся вечностью, длилась не больше минуты. Моя полупрозрачная плоть наливалась весом и плотностью. Голод не исчез, однако отступил, затаившись где-то в глубине и сыто рыгнув. Наконец, качнувшись, она отняла руки.